«Марюс, спасайся, горим!»

Она проснулась. Сидит в кровати, Кяршис железной хваткой держит ее за плечи.

— Что такое? Что случилось? — задыхаясь спрашивала она.

— Это ты скажи. — Кяршис отпустил ее, выбирается из кровати. Нашел на лежанке спички, вразвалку идет к столу. — Ты кричала во сне, ага, кричала.

— Правда? Наверно, приснилось что. — Аквиле вытирает рукавом сорочки вспотевшее лицо.

— Ты звала его. — Кяршис хочет зажечь спичку, но спички ломаются. Наконец-то! Наклонясь над кроватью, мучительно долго всматривается в Аквиле. Пламя дошло до трясущихся пальцев, а он все не может оторвать испуганного взгляда от ее лица. — Почему ты его звала?

— Кого, Пеле?

— Сама знаешь… Марюса…

— А, его! — Аквиле обрадовалась, что спичка догорела. — Что-то не верится, но раз, говоришь, слышал, спорить не стану, — я же во сне.

— Обняла меня, а кричала его.

— Чудно…

— И-эх, ей чудно! Ей чудно, да и только…

Кяршис поторчал у кровати, повременил, но, так и не вытянув из Аквиле ответа, потопал искать кисет.

— Не дыми посреди ночи, и так продохнуть нельзя. Ребенок…

— Твой ребенок в другой комнате.

Аквиле выскочила из кровати, распахнула дверь в сени. Кяршис, попыхивая цигаркой, медленно встал с лавки и закрыл.

Утром оба встают не выспавшись. Завтракают молча. Лаурукас с дурочкой разрезвились было за столом, но оба схлопотали от Кяршиса ложкой по лбу.

Кяршис вперевалку бредет к сараю с летней кухней, которая дымит с раннего утра. Солод перебродил. Остается только приготовить кадку и слить в нее сусло. Аквиле, заискивая, предлагает натаскать воды, но котлы еще не кипят. Может, дров? Кяршис мрачно кивает головой на кучу поленьев рядом с печью, в которой обычно пекут хлеб.

— А вот и перекладины от старой двери гумна, — говорит он как бы между прочим, пиная ногой деревяшку, — нашел в дровяном сарайчике. Распилены и засунуты под поленья.

— Ну и ну! — удивляется Аквиле, покраснев до корней волос.

— Там и петли. Только поглубже запрятаны. Видно, ослепла да оглохла, если не видела, как дверь разламывали. — Подозрительно смотрит на Аквиле и выходит из кухоньки. — Бочки мыть поможешь?

Она бредет за ним к колодцу. Взяв вдвоем бочку, раскачивают, вертят так и сяк. Вода звонко булькает внутри. Аквиле все дивится, как это так странно получилось с дверью гумна, и строит свои догадки, потом рассказывает выдуманный сон: падала откуда-то в глубокое ущелье, полное огня, а там, внизу, стоял не то Марюс, не то он, Пеле.

Кяршис слушает, зыркает исподлобья, но от себя ни словечка. Не поймешь — то ли не верит, то ли не слышит.

Целый день работает молча, что-то обдумывает. Солод удался, пива выйдет больше, чем думал, но Кяршису от того никакой радости. Заквасил немножко в кувшине. Мигом поднялось. Раньше позвал бы Аквиле, дал попробовать, а тут сам отхлебнул глотка два и поставил кувшин в буфет.

Вечером старший сын старостихи принес повестку — надо вести лошадей на комиссию. Брать будут в пятницу, — значит, через три дня. Если не сможешь явиться в срок, можно привести и раньше.

Кяршис совсем сычом смотрит. За савраса-то он спокоен, — буркнул словно между прочим, — а вот буланка может немцам приглянуться. Но наутро и о комиссии замолчал, не охал больше, не прикидывал, как бы тут немцев облапошить. Казалось, примирился с судьбой: вести так вести, что тут поделаешь. А заберут так заберут, тоже что поделаешь, такова воля божья.

А в действительности его угнетала другая забота, пострашней комиссовки лошадей. Слова Аквиле, вырвавшиеся во сне, как бы лучи в темной комнате — уже можно было сказать, где что стоит. Правда, пока он видел все лишь в общих чертах и невольно старался смотреть не туда, куда падал свет, а поглубже, в тень. Боялся свести концы с концами: тогда придется сделать вывод, а потом и меры принять… А он ведь еще не знал, что делать, когда все станет ясно до конца. На следующее утро, процедив пиво, сказал, что идет в овин набрать для свиней картошки, а сам притаился за шкафом на сеновале и прождал здесь битый час, пока не показалась Аквиле. Размахивая пустой корзинкой, она обошла все закоулки, забралась по лестнице на клевер, потом — на клади с сеном, облазила все подстрешья и спустилась. Вынула из корзины яйцо, поболтала у уха — не подкладень ли. Положила обратно, проверила второе, третье и не торопясь пошла к выходу. Кяршис не сомневался, что она его заметила, и решил, что в следующий раз его уж не перехитрить. После ужина стал охать, жаловаться на слабость, скинул пиджак, деревянные башмаки и улегся в постель. Когда баба, малость повертевшись в избе, набросила на плечи полушубок и убежала, он второпях оделся и кинулся на сеновал. И четверти часа не прошло, но ему ужас до чего надоело торчать за шкафом. Затаив дыхание он услышал в темноте, как над хлевом, зашуршала солома. Потом — скрип перекладин лесенки, шаги по сеновалу, во дворе… «Ша, Тигр, это тебе…»

Ушла. Кяршис, едва волоча ноги, побрел по двору к собачьей конуре. Тигр весело лупил себя хвостом по бокам и с хрустом уминал кости.

— Думала, ты спишь, — подивилась Аквиле, когда он вернулся.

— И-эх, какой тут сон… — Кяршис отвернулся. — На дворе был. Видать, и у меня с кишками, ага…

— Ах, с кишками… — бледнея, пробормотала Аквиле. — Пиво-то еще не перебродило… может, от него…

Ночью оба не сомкнули глаз, хотя и притворялись друг перед другом, что спят. Кяршис раза два садился в кровати, хотел что-то сказать, но, так и не собравшись с духом, снова забирался под перину. Встал спозаранку, курил, бродил по избе, пока не пришло время кормить скотину. Пока лошади поели, позавтракал сам, потом подвел к амбару пустую телегу, погрузил бочонки с пивом: два — днищем к лошади, а третий — под облучок, поперек телеги. Запряг буланку в телегу, савраса привязал рядом к оглобле и уехал чернее тучи, как на похороны.

Аквиле, малость повременив, собрала завтрак и отправилась к Марюсу. На душе у нее кошки скребли. Она понимала, что Кяршис что-то чует и все вот-вот выплывет наружу. Последние три дня ей всю душу вымотали подстерегающие взгляды, угрюмость, непонятные вздохи Кяршиса. Она понимала: надо что-то делать, но не могла ничего придумать. Посоветоваться с Культей? Да, она сегодня же это сделает, пока Кяршис не вернулся из Краштупенай. Но что они придумают даже вдвоем? Если б неделей позже, когда Марюсова нога… А теперь вся мудрость — уповать на волю божью, как говорит Кяршис, и, ясно, ни слова не говорить Марюсу; ему и так не очень-то приятно валяться в этой одиночке, словно хорьку в капкане.

Отвалив солому от входа, Аквиле кашлянула, как они договаривались, и только тогда нырнула в нору.

Марюс лежал, скинув до пояса перину, разрумянясь, тяжело дышал. На лбу блестела испарина. Аквиле в испуге смотрела на него, держа в руке плошку: неужели вернулась болезнь?!

— Чего взгрустнула, сестричка? — зашептал он, широко улыбнувшись, и по старой привычке потерся подбородком о плечо. — Накрывай на стол и подавай завтрак, черт возьми!

— Ты такой красный… вспотел, — удивилась она; его бодрый вид успокоил ее.

— Мышцы упражнял. Гимнастика, так сказать. Знаешь, я доволен своей ногой, — хоть и болит, но уже сгибается малость.

— Смотри не перестарайся, а то хуже станет.

Аквиле разложила на доске завтрак, а Марюс сел в постели и, набросив на плечи полушубок, принялся закусывать.

Марюс. Какой праздник сегодня?

Аквиле. Почему праздник?

Марюс. Вареники теплые, суп в миске тоже дымится. Балуешь ты меня, Аквиле.

Аквиле. Зато вчера и позавчера только по разику к тебе забегала. Тебе нужна горячая еда три раз в день. А получается раз в три дня. Что так смотришь? Ешь, ешь, пока не остыло.

Марюс. Ты какая-то… не такая, Аквиле…

Аквиле. Ночью плохо спала. Говорила же вчера, немцы велели деревне вести лошадей на комиссовку. Кяршис третий день ходит туча тучей.

Марюс. А-а, понятно — оплакивали своих лошадок.