Чтобы гнев снова не завладел его сердцем, епископ попытался думать не о священнике Янезе Демшаре, а о белых ангелах в небесных лучах и в славе Божией, в теплом сиянии, просветляющем их внутреннее зрение, а тела у них белые, почти прозрачные и совсем не такие пухлые, как на потолке над его постелью, ангелы не могут быть такими красногубыми, у этих, на потолке, губы такие красные, верно, оттого, что они питаются ярко-желтыми апельсинами, яблоками и кто знает, чем еще. Епископ сел на постели, секретарь поднес ему кофе и, конечно, его расплескал. – Опять вы пролили, – сказал Его Преосвященство сердито, секретарю подумалось, что так обычно говорят все пожилые и хворые люди. – Могли бы вы хоть раз не пролить? Мне натекло на рубашку, – сказал епископ брюзгливо, с отчаяньем глядя на темное пятно, расплывающееся на белой ткани. И еще раз за это утро он подавил в себе гнев, хотя белые кружева совсем испорчены, никогда больше они не будут такими, какими были. Секретарь, видя отчаянье епископа, даже немного пожалел его. – Отдадим в стирку, – сказал он. – В стирку, в стирку, – проворчал епископ, дрожащими руками надевал парик, – как будто кружева можно так запросто отстирать, – и, надев епископскую сутану с красной обшивкой, скользящей походкой направился к окну. Он посмотрел на струйки редкого дождя и на мокрую улицу у епископата, где работники сгружали бочки с телеги и относили в подвал. Еще какое-то время ему нельзя будет отведать прошлогоднего сладкого штайерца,[4] пока эта напавшая на него в пост болезнь не пройдет совсем, еще несколько дней нельзя будет выходить из дворца, кроме как единственно сегодня в церковь – благословить армию, уходящую в Силезию, только это; и еще какое-то время ежедневно придется терпеть проливающего кофе секретаря, с которым шутки плохи и который далеко пойдет.
Как ловко работают грузчики, помогая себе крюками и ремнями, подкладывая колья под бочки с золотистым благородным траминцем;[5] охотнее всего он смотрел бы на эту картину – картину простого, полезного, угодного Богу труда, повернувшись спиной к секретарю, стоящему с пачкой бумаг, в которых только заботы, только трудности, самые неразрешимые случаи – окончание строительства в люблянском Граде, расходы, война с Пруссией, иезуиты и их школа, переписка с императорским двором по поводу кельморайнских паломников, а теперь еще эти летающие над Истрой твари и растревоженная скотина в здешних краях, все эти глупости, с которыми усердствующий секретарь никак не может распроститься. Но трудности притаились не только за его спиной, у секретаря, небольшое, но непреодолимое затруднение мелькало и перед его глазами, внизу, на мокрой улице: вон оно топчется, закутавшись в плащ, ходит взад и вперед, поглядывая на окна. – Но ведь это невозможно, – восклицает епископ, это невозможно, – повторяет он, делая знак секретарю, чтобы тот подошел к окну. – Он все еще там стоит, не могу поверить своим глазам. – Йожеф Полянец, управляющий добравским имением барона Виндиша и сам богатый землевладелец, – говорит секретарь, – вы не хотели его принять, а он – член Крестьянского общества, видная особа, – сказал секретарь, – он говорит, что будет стоять у дверей, пока вы его не примете. Епископ чувствует, что им опять овладевает ira, и не знает, что на все это ответить: – А почему он тогда стоит под окнами? Почему бродит под моими окнами, если сказал, что будет стоять у дверей? – Может быть, вам все-таки следовало бы его принять, – говорит секретарь, – он ведь вам помогал с поставками леса для Верхнего Града. – Господи, помилуй, человек божий, – восклицает епископ, – что же, епископ Люблянский должен воспрепятствовать его сумасбродной дочери совершить странствие к святым местам или, собственно говоря, запретить ей это святое паломничество – разве это дело епископа? – Он лишился жены, – говорит секретарь, – теперь он боится потерять и дочь; имя ее – Катарина. – Красивое имя, чистое имя для чистой женщины, Катарина Египетская, Катарина Сиенская. Полянец – хороший человек, толковый хозяин и благочестивый прихожанин, но в то же время упрямый и неумный, подумал бы, как может епископ кому-то запретить отправиться в паломничество, как он вообще может сделать нечто такое, слыханное ли это дело? – он схватился за виски, которые ломило от боли – уже утром столько волнений, что даже пульсирует в висках.
Хуже всего то, что при всем этом Йожеф Полянец прав, у него есть все причины для беспокойства, потому что еще семь лет назад с этими кельморайнскими странствиями не все было в порядке, и его, епископа, тоже беспокоят эти паломничества, кое-что выходит не так, как надо, придворная канцелярия прямо требует их прекратить, но этого он не допустит, он не таков, чтобы положить конец стародавнему обычаю, этого он никогда не сделает. Он обратится с письмом ко двору, объяснит, какой вред может быть нанесен запретом, духовный ущерб, чего государству не понять, и как вообще он своим овечкам, чьим пастырем он является, может запретить отправиться в путь, куда их влечет упование, неведомая сила святынь из Кельна и Аахена, что же, ему остановить странствия и в Компостелу? Пусть прежде они остановят свои войны, а именно сейчас они отправляют по тому же пути в немецкие земли огромную армию; ничего он запрещать не станет. Хотя заботы так велики даже в этой мирной стране, и как только человеку все это вынести! Ведь он благословляет батальоны, маршем отправляющиеся на войну, ведет перепалку с Веной и Римом, разбирается в болезнях и смятении домашних животных, в суевериях местного населения и сверх того обнаруживает еще у себя под окнами несчастного Йожефа Полянеца… А что, если Полянец пожалуется Папе? Падет на колени перед святым отцом Бенедиктом, перед старым больным человеком, в случае, если епископ Люблянский не остановит его дочь. И что тогда? Или разыщет нынешнего святого – Херменегильда, мученика, ведь и сам он тоже мученик, этот Полянец, топчущийся сейчас под окнами. Как только молено все это вынести, включая страдания какого-то перепуганного отца, эти войны и тревоги, гордыню и разврат, все это вместе взятое, даже если он – епископ? Так же, как и все остальные, ответил он сам себе, так же, как все люди: с Божией помощью, с помощью Господней.
– Что у нас на сегодня, – сказал он все еще сердитым голосом, – если оставим в покое этих пришельцев из Истры? – Они летели через Воднян, – ответил секретарь, – а видели их и у церкви святого Роха.
Епископа стало трясти, задрожало все его тело, но не по причине болезни, не из-за лихорадки. – И скотина, говорите, топилась? – Она беспокоилась уже несколько ночей, – ответил секретарь с серьезным видом, – потом был слышен топот на склонах гор и в долине, говорят, целые стада мчались прямо в воду. Удивительное было зрелище. – У епископа слышится попискивание в легких, тело его трясется, видно по всему, что ему нужна помощь, секретарь направляется к шкафу, чтобы растворить в воде порошок от простуды. В стране Мир, война далеко, чумы и холеры уже давно не было, последнюю колдунью осудили и сожгли тридцать лет назад, на нее донесли доминиканцы, domini canes – господни псы, лютеране уже давно убрались восвояси, но разве не было предостаточно и других трудностей? Так нет, выдумывают еще каких-то летающих существ, – попискивало у него в легких, но не из-за болезни, совсем не из-за болезни, а от сдерживаемого смеха. – Так, значит, говорят? И вы тоже так думаете, верите в это? – Верит, секретарь верит, что черти снова явились в их мирную страну в ту самую ночь, когда паломники из всех словенских земель в душе уже готовились к странствию в Кельморайн, когда начиналась война с Пруссией, когда подорожало зерно, а за фунт говядины платили дороже, чем год назад, и когда после епископской мессы в Радовлице какой-то рехнувшийся молодой крестьянин дерзко выехал верхом перед церковью и стал стрелять в воздух. – Вы помните, Ваше Преосвященство, эту стрельбу? – Его Преосвященство вспомнил: – Что вы хотите этим сказать? – Невиданная дерзость этого дьявола, – ответил секретарь. – Конь плясал под ним, как сумасшедший, а он стрелял при вас в воздух. – Пьяный крестьянин, – проговорил епископ, – а не дьявол, – ах, опять я произнес такое слово, что опять нужно перекреститься, словно я суеверная баба. Ничего удивительного, что секретарь верит, все еще так много несуразностей на свете. В одной части страны строят доменные печи и сахарные заводы, в кофейнях пьют кофе, который мелят в Триесте, в другой части – демоны вселяются в животных, и их, взбесившихся, гонят в пруды, озера и реки. В одной части в академии ученые мужи, горячие головы которых покрыты еще более согревающими их париками, спорят о латинских стихах и математических логарифмах, в другой части – в дымных домишках под соломенными крышами сидят крестьяне, прислушиваясь к завыванию ветра и стараясь распознать в нем голоса стародавних привидений, домовых и других невидимых существ, которые пытаются им помогать или вредить, чаще вредить, чем помогать. Можно ли удивляться, что епископ в такое время несколько раздражителен, во всяком случае, в большей степени, чем иные люди? И если иногда в его груди может вспыхнуть гнев, то это еще не грех, это только проявление большой человеческой обеспокоенности убогого служителя Божьего. В мире нет еще ничего определенного, ясного, время сейчас суетно и беспокойно, заботы велики, как же все это сможет человек вынести, если не с молитвой. И хотя он – епископ, ставший таковым в большей мере с Божией помощью, нежели благодаря своим деяниям, он тоже должен иметь своего ангела в небесах, и у него, конечно, есть такой, но не итальянский краснолицый, а белый, как записано в Евангелии и как это на самом деле. Собственно говоря, если как следует поразмыслить, у него должен быть не один ангел, вероятно, он и вправду имеет их несколько, иначе он не смог бы стать тем, кем стал – пастырем большого стада, главой огромного епископата от Белой Печи до Верхнего Града и далее до Словенского Градца на границе с Лавантинским епископатом, от белых скал Караванок до Истры, нет, он не смог бы стать тем, кем стал если бы у него не было нескольких ангелов; в конце концов, при заботе о стольких людях, при таком множестве дел нужно иметь больше помощников, хотя это последнее не является определяющим, главное – его избранность, у того, кто избран епископом, должно быть большее число ангелов, и это ему представляется несомненным.
