Весной он спустился в долину, чтобы получить в церковном приходе сколько-то припасов и одежду, и тогда посмотреть на него стали приходить любопытные даже из Зальцбурга. Многим хотелось к святому и прикоснуться. Говорили, что грехи его очень тяжки, поэтому он и решился на такой страшный способ покаяния. Рассказывали, будто он был принцем, писавшим стихи, певшим серенады принцессам. Была у него несчастная любовь, и на свою беду он нечаянно задушил свою возлюбленную в любовных объятиях. Во всяком случае, он произносил такие странные фразы, что, несомненно, прежде чем стать пустынником, писал стихи.

Пришедшие в село странники встретили его у дома священника, куда отшельник Иероним направлялся после долгой зимы за продовольствием. На их вопрос, кто он, пустынник ответил:

– Я зимний лес в ноябре.

Крестьяне этого не поняли, кто-то сказал, что он говорит так оттого, что там, наверху, часто зябнет. Тогда священник Янез объяснил им, что это означает печаль. Что это отзвук знаменитых Iristitiae [16]; чувство это кроме глубоко верующих доступно еще только влюбленным. Для влюбленного это холод души, тоска об особе, которой уже нет или которая далеко, для верующего – это отсутствие Божьей милости среди холодных людей.

– Я подземная река, – сказал отшельник.

Это объяснено было как тайна Божьего присутствия. Река, текущая под нашими ногами, это река жизни, мы не видим ее течения, не знаем, откуда она приходит и куда направляется.

– Что такое география? – спросил он и сам ответил: – География – это полет птицы. Язык, уходящий в бездну, – это немой язык воспоминаний.

– Я слепец, – сказал он, – ищущий путь языка ко всему сущему. Поскольку таких определений бытия было у него еще много, люди больше не пытались их истолковать, а просто пригласили его присоединиться к ним в их странствии к святым реликвиям Кельна и святым тканям Аахена. К их великому удивлению, он оказался готовым сразу же оставить свое обиталище в скале и диких коз вокруг него. Только колокольчик возьмет с собой.

– Цепь будет звенеть вокруг сердца, – сказал он.

Странники восприняли его согласие как доброе предзнаменование. Святой человек отправился на гору за своим колокольчиком, а они стали молиться прежде всего об этом удивительном человеке, затем – о собственном духовном здравии, после чего принялись за вареный горох, который готовился во дворе приходского дома и от которого весело поднимался пар.

До поздней ночи они разговаривали об отшельнике Иерониме, о том, что заставило его удалиться от людей и отчего он не может замерзнуть. Только папаша Тобия из Птуя был несколько раздосадован, потому что с приходом человека с горы его собственная слава несколько померкла. И потом может еще выясниться, что отшельник старше его, хотя с виду было не похоже, чтобы возраст его был близок к ста пятидесяти годам, к возрасту Тобии, потому что, карабкаясь по скалам, он двигался довольно проворно. Но, имея дело с таким человеком, никогда не знаешь, сколько времени он уже прожил на свете и сколько еще проживет.

На что бы Катарина ни смотрела, ей всюду виделось лицо вчерашнего человека, озаренное теплым огнем, его неотрывный взгляд, под которым она опустила глаза – так и полагалось себя вести. Она сама себе удивлялась: неужели это возможно, чтобы так быстро исчезло у нее из памяти другое мужское лицо, лицо капитана Виндиша, столько лет каждую ночь, пока она не уснет, стоявшее перед ее внутренним взором, слышался его голос, виделись вызывающе красивые движения – все то, чего она ждала накануне каждого праздника; еще несколько дней тому назад ей было не по себе, хотя она навсегда изгнала его из обиталища своей души – ей было не по себе от мысли, что он едет на войну, откуда многие не возвращаются, еще несколько дней тому назад от этой мысли у нее сжималось сердце. А сегодня ей было безразлично, по каким дворам сейчас ходит, красуясь, павлин, перед какой воинской частью вышагивает в своей шляпе с белыми перьями, с саблей, заплетающейся у него в ногах, на каком вощеном паркете отвешивает поклоны, как это умеет делать только он. Костер этой ночи унес его образ, сжег без боли. Произошло это так быстро, что она сама не могла этому поверить, нужно было только выйти из многолетней окаменелости в Добраве и отправиться в путь – все было так просто и ясно, как ясен был хрустальный день – продолжение ее пути.

День в долине был хрустально ясным, над заснеженными горами вдали собирались облака. Колонна странников медленно поднималась по дороге в гору, справа раскинулись широкие луга, слева был лес, начинавшийся от самой дороги. Катарина шла с Амалией и другими девушками, подражавшими блеянью овец и хихикающими, она слушала бормотание крестьянок, останавливавшихся и молившихся перед дорожными знамениями-распятьями. Амалия шептала совсем иное, она немного прихрамывала с тех пор, как ушибла ногу о корягу, когда поглядывала на умывающихся мужчин, она говорила, что с таким косматым никуда бы не пошла, лучше есть коровье дерьмо, чем иметь дело с таким чудищем. Катарина засмеялась, она шла по лесной опушке, по грани между темным и светлым миром. Деревья, поля, дома, телеги – никогда еще она не видела так отчетливо предметы и природу, окружавшую ее во время пути, всякий раз возникал иной облик творения Божьего, мира, ставшего вдруг таким бескрайним. Мир так велик, нужно только в него окунуться, и все изменится. Мир справа – луга, поля, пролегающие по ним дороги и одинокие домишки; человеческий и Божий миропорядок озарял уже весенний и все еще зимний солнечный свет. Слева было темное безмолвие леса, по ночам в нем раздавались крики, исходящие из животного царства, но сейчас он кротко молчал. На опушке рос присмиревший за время зимы кустарник со своими тенями и болотцами, оставшимися от холодной поры, от минувшего оцепенения. И где-то поблизости был человек, освещенный теплым огнем, с живыми глазами, она отчетливо чувствовала, что он недалеко, лицо его вырисовывалось на склоне горы, в трепетном свете солнечных лучей. Она оглядывалась на растянувшуюся колонну паломников, знала, что это был не образ из сновидений; ночной человек, приковавший к себе ее взгляд у костра, был явью. Среди дня воспоминание возвращало ее в ночь, к отблескам костра на лице незнакомца. Он должен был находиться где-то поблизости, она чувствовала это так же отчетливо, как и присутствие ночных посетителей в, своей комнате в Добраве. Она никому не рассказывала о своих ночных встречах, которые могли быть не только сном, но сейчас сном могла оказаться прошлая ночь у костра, когда ее притянул к себе взгляд усталого человека с живыми, такими живыми глазами. Она понимала, что все это грех, но ничего не могла поделать. Она знала, что о таких вещах говорил священник Янез, знала еще с тех пор, как была маленькой девочкой: за телом своим нужен надзор. Душа обитает в теле, живет в нем, как в доме. Душа находится в доме, дом этот – крепость, которая постоянно подвергается осаде. Если ворвутся в нее злые мысли, если разбушуются скрытые силы, в теле и душе сразу же поселится злой дух. Но то, что произошло ночью, взгляд незнакомца – все это не могло иметь ничего общего с такими вещами, Катарина всегда чувствовала, что хорошо, а что нет, что есть добро, а что зло, некоторые выдержки из Евангелия она знала наизусть; читала Фому Кемпийского,[17] а также Овидия, правда, иногда трудно распознать истинную суть вещей, но, случается, знамение приходит через предчувствие или даже через взгляд, который всколыхнет что-то в груди и скажет душе, что дело сердца предрешено.

Им было суждено встретиться у колодца. Уверенными движениями он вытащил из глубины ведро и налил воды в кувшин.

– Я видел тебя у костра, – сказал он.

Катарина молчала, она опустила глаза, что она может сказать? Она тоже видела его у костра, и совсем недавно лицо его пригрезилось ей на крутом склоне какой-то горы близ Зальцбурга.