На другой день к вечеру мы увидели носильщиков, спускавшихся по леднику. Первые четверо быстро шли вниз. Последние двое отставали. В бинокль было видно, что один из них тащил другого по снегу. Мы пошли навстречу. Оказалось, что заболел киргиз Джамбай; его вел вниз Зекир. Джамбая тряс тяжелый заливистый кашель.

На следующий день мы пошли с Капланом на глетчер, решив для тренировки и для того, чтобы привыкнуть к высоте, подняться на 5000 метров. Мы пробираемся через хаос глубоких трещин в нижней части ледника. Потом глетчер становится отложе и ровнее. Поднимаемся медленно. Легкие с трудом добывают из разреженного воздуха кислород. Стрелка анероида ползет понемногу вверх. 4800... 4900... Идти становится все труднее. За поворотом ледника открывается невидимая из нашего лагеря гигантская мульда пика Коммунизма. Огромные снежные карнизы свисают с вершинных гребней, сотни тысяч тонн лавинного материала готовы низвергнуть вниз.

Позади уходит вдаль ощеренный сераками ледник пика Коммунизма. Глетчер Бивачный сереет моренными буграми. Гряда гор на правом краю Федченко замыкает далекий горизонт. Над ней лиловеет безмерно легкое прозрачное небо.

4950... 5000... Цель достигнута. Мы проходим «на всякий случай» еще несколько десятков метров и делаем привал. Втыкаем в снег ледорубы, подстилаем штурмовки и садимся.

На скале, в шестистах метрах над нами, видна палатка. Возле нее расхаживает человек. Это — лагерь «5600».

Внезапно неподалеку возникает как бы тяжелое гудение грузовика, заканчивающееся глухим ударом, похожим на выстрел из тяжелого орудия. С южного ребра пика Коммунизма идет камнепад. В полете огромные камни незаметны. Они видны лишь тогда, когда, пролетев сотню метров, ударяются о крутой фирновый склон, поднимая облачка снежной пыли, и огромными скачками мчатся вниз. И поэтому кажется, что камни порождаются фирновым склоном.

Сверху наползают клубы густого тумана. Мы приступаем к спуску.

Вечером сверху пришли Цак, Шиянов и доктор. Им не удалось продолжить обработку ребра. Они не смогли добраться даже до лагеря «5900». Помешал туман и болезнь носильщиков.

Смерть Джамбая Ирале. — Спортивный праздник на высоте Монблана. — Прибытие Горбунова. — План восхождения.

Маленький Джамбай лежит весь в компрессах. У него катаральное воспаление легких. Он лежит тихо — доктор сумел остановить кашель, не смолкавший двое суток. Он тяжело дышит: на высоте 4600 метров и здоровые легкие с трудом справляются со своим делом. Пульс его почти неуловим. Уже два раза доктор вспрыскивал ему камфару.

Носильщики сидят вокруг Джамбая. Они недружелюбно смотрят на нас, людей, которые неизвестно зачем стремятся проникнуть к вершинам гор, во владения злых духов. Эти злые духи уже сбросили со скалы одного из «начальников». Теперь гибнет ни в чем неповинный Джамбай Ирале.

Настоящей работы с носильщиками в отряде не велось. Никто не разъяснял им смысла и цели восхождения. Это была, конечно, большая ошибка. Было совершенно ясно, что победа дастся нелегко и что будут часы и дни, которые потребуют не только от альпинистов, но и от носильщиков самоотверженности и героизма.

Надо было как можно скорее исправить эту ошибку, сделать носильщиков сознательными участниками и друзьями нашего дела. Но недавно они ушли наверх с Цаком, доктором и Шияновым, и нам не удалось с ними поговорить. Кроме того, в лагере не было хорошего переводчика.

Всю ночь и весь следующий день доктор Маслов боролся за жизнь Джамбая, вспрыскивая ему камфару, делая компрессы, но ничего не помогло. К вечеру бедный Джамбай умер.

На другой день в лагерь пришел наш топограф Волков со своими тремя красноармейцами. Он закончил съемку ледника пика Коммунизма на всем его протяжении. Теперь он собирается приступить к съемке круглого глетчера между пиками Коммунизма и Орджоникидзе.

Один из красноармейцев, Шибалов, хорошо говорит по-киргизски. Он соглашается быть переводчиком в нашей беседе с носильщиками. А беседа эта после смерти Джамбая стала еще более необходимой: носильщики совсем упали духом.

Мы рассаживаемся в кружок на камнях — пятеро носильщиков, Гетье, Шибалов и я. Спрашиваем носильщиков об их нуждах и недовольствах. Их беспокоит только одно: по договору они наняты на один месяц. Месяц уже истек, а работе не видно конца. Будут ли им платить? Гетье успокаивает их. Само собой понятно, что договор будет продлен и, кроме того, они будут премированы. Премии будут разные, в зависимости от высоты, которую каждый из них достигнет с грузом при штурме пика.

Потом слово переходит ко мне. Я рассказываю о целях и задачах восхождения, стараюсь объяснить, почему так важно установить радиостанцию на вершине пика Коммунизма. Говорю о том, что рабочие в Москве и Ленинграде и такие же, как они, крестьяне во всех концах Советского Союза следят по газетам за восхождением.

Носильщики слушают внимательно — и таджик Нишан из кишлака Кандау, молодой, стройный, черноглазый, и таджик Ураим Керим из кишлака Сартала, круглолицый, всегда улыбающийся, и красивый, с энергичным, волевым лицом и диким взглядом темных глаз киргиз Зекир Прен из кишлака Мек, и его земляк, толстолицый, добродушный лентяй, киргиз Ураим Ташпек, и киргиз Абдурахман из Алтын-Мазара, маленький, худой, подвижный, с хитрыми бегающими глазами.

Они слушают внимательно. Особенно сильное впечатление производят на них слова о том, что в Москве знают о нашем восхождении, пишут о нем в газетах. Значит, это не просто вздорная затея «начальников», как они до сих пор думали — лезть на гору неизвестно для чего, лезть туда, где нет ни кииков, ни архаров, где только скалы, лед и «тяжелый воздух», а какое-то нужное, большое дело. Они, быть может, не совсем ясно представляют себе, что это за дело, но начинают чувствовать себя участниками чего-то важного, нужного, о чем говорят и пишут в Москве. Неожиданно они оказались связанными незримой нитью с Москвой, о которой слышали столько интересных и чудесных рассказов в своих далеких кишлаках.

Ураим Керим и Нишан вскакивают на ноги.

— Мы пойдем высоко-высоко, туда же, куда пойдут «начальники», — говорят они в один голос.

Ураим Ташпек, прозванный за частые симуляции Ураим-Голова болит, и Абдурахман молчат. Эти двое всегда категорически отказывались подниматься выше «5600», ссылаясь на горную болезнь.

Молчит и Зекир Прен. Глаза его горят, он напряженно думает о чем-то. Я уже давно наблюдаю за этим человеком. Умный и властный, он умеет подчинять остальных носильщиков своему влиянию, хотя старшим среди них назначен Ураим Керим. Зекир пока не наш друг. Он на распутье. Оковы древних заветов корана и крепкие родовые связи, незримо ведущие за границу, в Китай, куда бежали старшины его рода, еще тяготеют над ним. В его взгляде можно было нередко прочесть отчужденность и презрение, особенно, когда кто-нибудь из нас — в семье не без урода — говорил с ним начальнически и резко. Но стоило побеседовать дружески, и, — хотя приходилось объясняться больше жестами, чем словами, — Зекир Прен начинал улыбаться своей открытой, сверкающей улыбкой. В нем не было наивной непосредственности Нишана и Ураима Керима, не было и уклончивой и расчетливой хитрости Абдурахмана. Он был прямой и цельный человек, Зекир Прен, и он стоял на распутье.

Мне казалось, что этого смелого и сильного человека можно привлечь на нашу сторону теперь же, сделав его сознательным и равноправным участником трудной и опасной работы. И тогда именно от него можно было бы ждать в решающие минуты восхождения подлинного героизма.

В сущности, начало уже положено нашей беседой. Зекир заинтересован, захвачен. Ночью в тишине палатки новые и необычные мысли будут тревожить его сон.

Через два дня, чтобы сгладить впечатление от смерти Джамбая, мы устраиваем спортивный праздник. Расчищаем небольшую площадку возле лагеря и организуем шуточные эстафеты, цыганскую борьбу, перетягивание каната. Носильщики с увлечением и азартом участвуют в соревнованиях. Победители получают призы — печенье, конфеты, шоколад.