— Ты чего, старая ведьма, корчишься?..
Тохтыш приподнялась на стременах, ударила резко камчой лошадь и смаху врезалась в стадо. Голос дикий, ревущий: камчой направо, налево, через баранов, коров. Бросились кони в разные стороны и в ржании понеслись по долине. Тохтыш вытянулась, плашмя припала к шее и неслась в средине табуна.
На ходу стреляли отрядники. Царапались пули в камнях. Еще больше металось испуганное стадо; овцы кинулись на скалы. Тохтыш свернула в бок узкой тропой и скрылась в кустарниках.
Итко сопровождал отрядник с расстегнутой кобурой, получивший приказ:
— В случае попытки к бегству — стрелять!..
Собрали стадо, и Итко, считая, радовался, что недостает пяти коней. Поднимаясь на перевал, Итко оглянулся на долину.
Дым. В желтом пламени аил. Лают отставшие собаки. Откуда-то из-за горы Итко чутким ухом услышал заглушенное, но знакомое ржание кобылиц…
ГЛАВА VIII
ВОЛЧИЙ СЫН
Кричит Итко на кобылицу, хлопает камчой по жирным овцам, узкие глаза его подернулись слезливой пленкой, не плачет, а слезы мажутся по грязным щекам.
«Мать били камчой, убегла в горы, стреляли, может быть убили…»
Не слышал он от матери, от родных, чтобы начальники забирали все стадо, жгли аил и сильно били камчой.
— Эй ты, чумазая рожа, не разевай рот, заворачивай коров!
Не понял всех слов Итко, но в голосе слышал угрозу. И покорно стал загонять отстающих коров.
За перевалами, где сходились ущелья хребтов, вспыхивали костры. Долина была полна скотом, точно Аргамай мерял свои стада. Аргамай — живая легенда Алтая: «не знает он счета кобылиц, овец и коров и каждую осень, когда стада спускаются с нагорий, загоняет их в ущелье: не входит скот в ущелье, — значит нагулялся приплод, а если остается свободное место, — убавилось стада». В долине среди лошадей, коров, овец почти не видно было людей.
Итко встретили знакомые алтайцы:
— Иткоден — сын Олонга.
Покорные, молчаливые, испуганные неожиданным налетом колчаковского отряда, сопровождаемого белыми партизанами из кержаков, сбившись в круг, рассказывали алтайцы друг другу о разграбленных аилах, уведенных стадах, избитых женах и детях. Усевшись в круг, дымя трубками, они печально качали головой.
Подошли трое партизан с котелками, и один, пнув в спину старика, крикнул:
— Эй вы, вшивые, дойте коров!
Алтайцы послушно брали котелки и шли доить коров.
Партизаны кололи баранов. От жареного духа текли у алтайцев слюнки. Послали к начальнику одного спросить разрешения заколоть барана.
Кричал на него начальник:
— Жрите кобылье молоко!
Покорные алтайцы, кликая своих кобылиц, ложились на спину под брюхо и сосали кобылье молоко.
Испуганные дневной гонкой кони не ели сочные травы, а, вырывая копытами землю, ржали, перекликаясь. Итко через кусты отполз к стаду, где коней хранил караул. В небе сверкали яркие в прозрачном горном воздухе звезды. Пылали разбросанные костры по долине.
Партизаны деревнями сидели у костров и делили имущество: у каждого набиты сумы алтайским добром.
В ущелье от скал и леса темнело раньше заката солнце. Под утро тлеют костры. Итко, захватывая дыхание, ощупывая впереди рукой камин, сполз по косогору. Лошади, зачуяв шабарчание камней, тихо заржали. В темноте перекликнулись часовые. Замер вытянувшийся между камнями Итко. Среди сотни лошадей нюхом кочевника нашел свою любимую чубарую и, проползая в стаде, тихим свистом звал ее за собой. В шиповнике разодрал лицо в кровь, а чубарая тыкалась мордой в ноги. Неожиданно перекликнулись часовые, кобылица, точно в ответ, заржала. В траве залег Итко.
— Гляди, у тебя конь убег, — крикнул часовой. Второй часовой, ругаясь, загнал чубарую в стадо. Ржали встревоженные кони, перекликались часовые, занемел в бадане Итко.
«Бежать без коня нельзя, пропадешь…»
Не откликалась на свист Итко загнанная чубарая, только один часовой крикнул другому:
— Чего ты свистишь?
— Кто свистит, сам наверное носом свистишь.
В сизеющем утреннем тумане выполз Итко из бадана. Сигналом для подъема лагеря был выстрел. Утром алтайцы опять доили коров для партизан и припадали ртом к кобыльему молоку.
Вместе с солнцем снимался в поход лагерь. Через нагорные луга, ущелья, через ледяные перевалы гнали табуны.
В лесных трущобах несколько лошадей изломали ноги, а коровы скатывались с отвесной кручи в пропасти.
В каменистых пустынях Кош-Агача солнце жжет камни, камни жгут обувку, мелкий щебень ранит овцам и скоту ноги. Не пошел табун, лег на мшистые лужайки. Обвинили алтайцев-погонщиков. С руганью и плетками налетели на алтайцев партизаны. Но Кайгородов, начальник отряда, зычным окриком и выстрелом из нагана остановил кержаков. Собрал отделенных бородачей и, тихо кидая, им сказал:
— Не трогать алтайцев! Заупрямятся, ничего с ними не сделаешь, — я их иначе возьму!
Пришпорив коня, подъехал к алтайцам. Соскочил перед алтайцами с коня, набил трубку и, зажигая, подал старику Урупсаю. Молча, усаживаясь в круг, принимали алтайцы трубку. Обошла трубка круг: после трубки дружбы враг становится другом. Кайгородов внимательно следил за курящими. Простодушные алтайцы радостно улыбались. Последним докуривал трубку Итко. Кайгородов вытянулся на камне:
— Кочевники горного Алтая! Сотни лет ойротские племена пасли табуны кобылиц в логах рек, кормили на вершинах коз и овец. Жирные земли Алтая были вашими владениями, но царь населил крестьян, лучшие долины отдал монастырям. Теперь нет царя, и большой начальник хочет отдать вам голубой Алтай, и вы изберите великого Хана-Ойрота… Теперь вы должны помочь большому начальнику, а за весь скот в Улале получите товары и подарки!
Вечером доверчивые алтайцы, собравшись у костра, пели песни Хану-Алтаю:
Голубой Алтай, горы верблюжьи в синих изморьях,
за тебя, славный Алтай, много крови пролито,
красные сосны твои окомолены.
Лучше бы не смотреть на такое оголение!
Белобородые отцы мои!
Что мне делать, мой чистый Алтай,
чтобы малый народ не ухудшался?
Великий Хан-Ойрот, когда ты услышишь длинными ушами,
увидишь острыми глазами наше разорение,
тогда мы в Алтае будем
жить спокойно и хорошо.
Зачарованные песней, музыкой легендарных старых веков и вкрадчивой речью Кайгородова, первую ночь засыпали спокойно погонщики; только Итко, ворочаясь, про себя разговаривал с матерью и допевал песню Урыпсая:
…Трехлетний лось, с длинной бабкой,
к Саянам направясь, беги!
Если же встретишь в слезах мою мать,
ей мир и поклон скажи от меня!..
На Чуйском тракте вливались в отряд свежие десятки кержацких партизан. Все мужское население уходило из деревень. Новоселы партизанили за красных и били кержаков, а кержаки не оставляли в живых новоселов.
На тракте, выставляя по ночам большие караулы, Кайгородов не боялся, что алтайцы угонят скот.
Итко ковылялся за стадом на хромой сухой кобыле. Когда он, загоняя оставшихся коров, замешкался, сзади налетел партизан и полоснул его плеткой по спине. От удара разорвалась рубаха, огнем полыхнуло по спине, брызнули слезы. Партизан круто повернул и пронесся вперед на чубарой кобыле, принадлежавшей раньше Итко.
На ветру болталась рубаха у Итко, и алтайцы, рассматривая синий запекшийся рубец, говорили:
— Не даст начальник товаров, убьет потом, когда скот в Улалу пригоним.
Но другие, качая головой, возражали:
— Большой начальник за скот товары даст, Хан-Алтай свободно жить будет.
