— Да.

Больше она ничего не сказала, и он уразумел, что вопросы, безобидные в любой другой стране, здесь считаются назойливыми.

Они оседлали двух лошадей, взяли с собой фляги, колбасу, лепешки, сушеные яблоки, уложили оружие и уехали. Небо затянулось серым покровом, было тихо, прохладно, в воздухе пахло влагой. Крупной дичи не было видно: стада не задерживались там, где их находил человек и брал с них дань, пусть и скромную в сравнении с их обилием. На редких деревьях собрались певчие птицы, шмыгали в траве кролики и лесные курочки. Мягко стучали копыта.

— Не могу разгадать твоих слов о том, — начал Джоссерек, — что сообщества не скоро решат, что им делать. Разве не самое разумное отправиться на краевое вече?

— Всем? — удивилась Никкитай. — Я тоже не понимаю тебя.

— Ну, я думал, что они будут… — Он вспомнил, что, не знает, как на их языке звучит «голосовать», и закончил неуклюже: — Все или поедут на вече, или останутся в Херваре. Так ли это?

— Все сообщества? — Никкитай нахмурилась и задумалась. Ей не хватало того знакомства с широким миром, которым обладала Дония. Но ума ей было не занимать. — Я поняла тебя. Будет вот что. Почти все будут спрашивать мнения друг у друга, чтобы легче было принять решение. И в некоторых случаях, из-за семейных уз или ещё чего-нибудь, кто-то, конечно, поступит не совсем так, как бы ему хотелось. Но могу сказать тебе заранее: из Хервара уедут немногие — с нами ли в Громовой Котел или гонцами в другие роды.

— Короче, — заключил Джоссерек, — каждый сам решает за себя.

— Как же иначе? Прочие все останутся здесь. Покинуть землю, когда ей грозит беда, хотя бы на несколько недель? Это немыслимо. Я сама хотела бы остаться и убивать захватчиков, и Дония тоже, и все, — если бы не нужно было оповестить людей, собрать Совет и если бы мы не знали, что и без нас останется много защитников.

— Но… не говоря уж обо всем прочем, разве они не захотят выступить на краевом вече?

Никкитай покачала головой в полушутливом отчаянии:

— Опять ты за свое! Ну что они могли бы сказать? Мы в Громовом Котле просто расскажем всем, как обстоят дела, — вы с Донией расскажете, чтобы помочь людям думать. — Она помолчала, подбирая слова для объяснения. — Там, конечно же, обмениваются мыслями. Для того и собирается и краевое, и родовое вече, разве не знаешь? Чтобы обменяться новостями и мыслями, и разными товарами тоже, повидать старых друзей и завести новых, попировать, может быть, заключить брак… — Не дрогнул ли её голос при этих словах? Нет, скорее всего, ему показалось. Здесь ничто не вынуждает женщину вступать в брак, и незамужнее состояние имеет свои преимущества.

Джоссерек встревожился. Стукнув кулаком по седлу, он воскликнул:

— Так вам непонятно, что значит объединиться… в иных целях, кроме охоты?

— Зачем нам это?

— Чтобы спастись от погибели, вот зачем!

— Да мы ведь собрали большие отряды, чтобы отражать врага.

— Которые если и побеждают, то лишь числом, — тратя свои жизни, как воду. Будь у вас обученные бойцы, умеющие подчиняться приказам…

— Как это возможно? — растерялась Никкитай. — Разве люди — ручные животные? Разве можно их впрячь в одну упряжку, как лошадей? Разве станут они подчиняться воле других людей, как подчиняются собаки? И если их выпустят на волю, разве вернутся они потом к колпачку и путам, словно соколы?

Да, да и ещё раз да, подумал Джоссерек, до боли сжав челюсти. Человек — первое из одомашненных животных. Но что за форму приняло это самоодомашнивание у вас, рогавиков? Это фанатичное, нерассуждающее, самоубийственное стремление уничтожить захватчиков, не считаясь ни с благоразумием, ни с соображениями на будущее…

— Солдаты Империи, — сказал он, — в точности соответствуют твоему описанию, дорогая моя. И не стоит презирать их за это. Нет! В прошлом северяне заставили их дорого заплатить за вторжение на свою землю. На этот раз они могут заставить вас дорого заплатить за сопротивление.

— Сомневаюсь, — спокойно ответила она. — Они редко дерутся до конца. А их пленные, после самых легких пыток или вовсе без них, выбалтывают все, что знают. Но скажи-ка мне — почему они потом жалуются, когда их убивают? Что же ещё с ними делать?

— Вы убиваете пленных? — опешил Джоссерек. — Никкитай, они выместят это на каждом рогавике, который попадет им в руки.

— Солдаты всегда так делают. У нас есть летописи прошлых войн. Как же иначе? Наши пленные не только не нужны им, как их пленные нам, но ещё и опасны.

— Но пленных обменивают…

— Как? Кто будет сговариваться об этом?

Ни переговоров. Ни стратегии. Ни армии. Будь у них все это… Имперский фронт сильно растянут. Хорошо направленный удар мог бы вполне прорвать его. Возможно, Сидир никогда и не пришел бы сюда, не будь он уверен, что такой опасности нет.

«И я всерьез полагаю, что смогу уговорить этих… этих двуногих пантер переменить свои взгляды, по которым они живут с самого пришествия льдов? В своем полушарии я наблюдал достаточно разных культур. Многие предпочли умереть, нежели измениться. Возможно, потому, что перемена — сама по себе уже смерть?

Я скажу свое слово на краевом вече, увижу их непонимающие взгляды как теперь у Никкитай — и уеду домой, а Дония… О Акула-Разрушительница, пусть её низложат в бою. Не дай ей выжить, стать голодной оборванкой, чахоточной, спившейся, нищей, побирающейся, сломленной».

Никкитай накрыла его руку своей.

— Тебе больно, Джоссерек, — тихо сказала она. — Могу ли я чем-то помочь тебе?

Он был тронут. Такие жесты у рогавиков редки. Он улыбнулся ей через силу.

— Боюсь, что нет. Не ты — причина моей печали. Она кивнула и прошептала:

— Да, ты, конечно, влюбился в Донию, путешествуешь с ней. — Помолчав, она с трудом проговорила: — Есть много историй о чужеземцах, прикипевших сердцем к нашим женщинам. Неразумно это, Джоссерек. Слишком уж мы не схожи. Женщина не страдает от этого, но он — да. — И она добавила, почти оправдываясь: — Не думай, что мы, северяне, не знаем любви. Мне надо было сказать тебе, куда мы едем. Туда, где лежат те, что пали в последнем бою с захватчиками ещё до вашего приезда. Двое моих братьев, и сестра, и трое мужчин, которые были для меня больше чем просто любовники. Я ведь могу уже не вернуться сюда… Ты согласен подождать, пока я навещу их могилы и помяну их?

Джоссерек не решился спросить, что такое для неё он. Развлечение, диковинка, одолжение, которое она делает Доний? Что ж, она, по крайней мере, старается быть к нему доброй. Кто знает, какие внутренние препятствия приходится ей преодолевать ради этого. Он уже многим ей обязан и будет обязан ещё больше, пока они будут совершать путешествие на запад; ведь Дония получила обратно своих мужей, которых ей вполне достаточно, и Никкитай худо-бедно поможет ему снести это.

Могилы ничем не были отмечены, и лишь свежие холмики позволяли найти их в степи. Судя по отчетам путешественников, такие братские похороны не сопровождаются никакими обрядами. Если в Совином Крике и существовал свой обряд — Никкитай совершила его наедине. К Джоссереку она вернулась уже веселой.

«С краевого веча поеду домой, — повторял он себе, — и вновь окажусь среди своих».

За четыреста миль, если ехать по Дороге Ложных Солнц, лежит Громовой Котел, всегдашнее место сбора родов севера. Джоссерек был недоволен тем, как медленно едет их отряд. Дония возражала, что спешить нет нужды, ибо дальние роды прибудут нескоро, как бы ни гнали коней гонцы.

— Почему бы тебе не обрести покой и не насладиться этим летом? Может быть, оно у нас последнее.

Он смотрел, как светятся её волосы на солнце, и думал: «Не уйти мне от тебя, даже если я ускачу прочь». И целый месяц он ехал, охотился, ловил рыбу, развлекался, исполнял свои обязанности на стоянках, пил у костра хмельной терпкий мед, пока не загудит в голове, обменивался со своими спутниками историями, песнями, шутками, мыслями — пусть и не сокровенными и наконец удалялся в шатер, который теперь делил с Никкитай.