Филипп ласково подтолкнул Захарку:
— Бежи-ка, нахлестай им бока.
Семен уселся на бревне, взмахнул пыльными ресницами и, как бы смущаясь Филиппа, опустил глаза.
— Мож, чего не так я понимаю, Филипп, — заговорил он хриплым от постоянного крика на быков голосом, — а только замечаю я, Варвара чегой-то совсем завяла. Да и ты, по-моему, не очень отсочал. Мож, я ошибаюсь. Но мне сдается, что тут чегой-то не так… А мне жалко вас обоих. Варька, она, как бы сказать… Мы ведь с ней вроде бы на одном полозу ездим: где я, там и она. И в семье-то она не роднее меня, словно бы чужая… Я не знаю, осуждать ее или нет, — это не мое дело, а только я хочу рассказать тебе, чего знаю. Чтобы ты не могутился понапрасну…
И Семен сдержанно, общими словами, без подробностей рассказал о том, как в прошлом году случайно он видел Варвару с семинаристом в саду.
Филипп, уронив голову, слушал, и линялое от ветра лицо его все заметней бледнело. Как на тяжелой операции, он морщился, стиснул зубы, и острые скулы его заострились еще больше. Смотрел, как на сапог карабкается божья коровка, и ему казалось, что их две.
— Не знаю, как и что, но Варька для меня лучше сестры. Ты не обижай ее, а то я серчать буду.
Филипп криво и горько усмехнулся:
— Ладно, не буду. Только я ведь и не обижал ее. Спасибо, Семен, что сказал. Я хоть буду знать теперь…
К ним, с потным лицом, волоча за собой кнут, подскочил Захарка.
— О-о, дядя Семен, и ленивый ваш чалый! — Захарка даже покачал вихром и причмокнул. — Уткнется в канаву и стоит. Я его кнутом, кнутом — насилу отогнал.
— Уж такие они, паря, все руки обмочалишь. — Семен взял кнут и привстал. — Ну, пойдем, Филипп, а то он, поди, ждет нас.
И Филипп, разбитый, хмурый, тяжело поднялся…
Прапорщик Арчаков сидел за столом в своей домашней вышитой рубашке и что-то читал. В глаза ему через стекла окна падали лучи, и он низко нагибался. На стене тикали часы-ходики. Вправо от часов, под зеркалом, в крашеной фанерной оправе блестели застекленные фотографии: Василий на коне, Василий в кругу товарищей… Из-за зеркала выглядывали голубая Варварина лента и платок. В хате, кроме Василия, никого не было.
Филипп распахнул дверь и сощурился от солнца. Увидел конец ленты, крашеную рамку на стене и косой пробор молодого хозяина.
— Здорово дневали! — сказал Филипп, хлопнув дверью, и растерянно потоптался у порога.
Он только сейчас вспомнил, что встреча с Арчаковым для него не совсем обычна. Когда-то до службы они ходили друг к другу в гости, вместе бедокурили. Но после войны дружба уже не возобновилась. И хотя они открыто пока не ссорились, каждый носил в себе затаенную вражду. После митинга они еще не встречались, и Филипп не знал сейчас: подавать ему, как прежде, руку или нет? Он молча прошел к скамье и, глядя на часы, опустился.
Арчаков недовольно вскинул голову, ерзнул на стуле.
— Мы с тобой, Филипп, как чужие стали, — глухо сказал он и пошуршал бумагами, зачем-то перекладывая их с места на место. — Проклятая война все поломала, все пошло колесом! — С минуту он пристально глядел в глаза Филиппа, но в его далеких, устремленных внутрь зрачках не нашел ничего, кроме холодной отчужденности и безразличия. Болезненная осунутость Филиппова лица на мгновенье кольнула Арчакоза жалостью. — Ты хвораешь, что ли, Филипп? Что-то ты, брат, того…
Филипп, все еще мрачный после разговора с Семеном, угрюмо вертел цигарку.
— Чего ты мне накликаешь хворобу? Не думал пока.
Арчаков нерешительно побарабанил по столу холеными пальцами, почесал щеку, выбритую до глянца.
— Давно мне хочется, Филипп, поговорить с тобой, да все никак не соберусь, все некогда… — В спокойном и вкрадчивом голосе Арчакова Филиппу показались покровительственные нотки офицера к казаку, и Филипп, хмуря лоб, повозился на скамье. — А нам пора с тобой потолковать, давно пора. А то мы живем как волки, хоронимся друг от друга. А зря хоронимся. У меня есть кое-какие новости. Вчера я был у станичного атамана. Привез речь Краснова, нового наказного, ты ведь слыхал?.. Генерал Краснов… третьим конным корпусом командовал. Хочу вот с тобой почитать, обсудить. Ведь как-никак мы оба казаки. — Арчаков пытливым взглядом окинул Филиппа.
Тот, выворачивая кисет, буркнул под нос:
— Ну что ж, почитай… Все равно делать нечего.
Арчаков нехотя моргнул, кашлянул, но обиду проглотил терпеливо. Что спросить с полуграмотного казака? Он, может быть, и сам не сознает, что сказал непростительную дерзость. Откинулся на подоконник, пристроил поудобнее локоть и пододвинул к себе бумаги. Читал он громко, будто перед большой сходкой, и как мог трогательно; изредка, вскидывая бровями, посматривал на Филиппа. А тот, дымя цигаркой и думая о чем-то своем, блуждал взглядом по хате. Мысли его были далеки от того, о чем говорил атаман, но он, не желая обижать Арчакова, делал вид, что слушает. Еще в полку ему надоели офицеры с такими же речами. Там, где атаман особенно мрачно рисовал положение Дона и России, Арчаков звенящим тенором, что есть мочи, кричал: «Страна наша накануне гибели!» Филипп, словно пробуждаясь, поднимал тогда голову, затягивался цигаркой и, махая рукой, отгонял от себя дым.
Скрипнула дверь, и в хату вошла Варвара. Она удивленно поглядела на Василия, с минуту слушала и, подойдя к вешалке, сбросила платок. Потом повернулась к окну и нечаянно увидела Филиппа. Широкие крутые брови ее дрогнули, ресницы испуганно заморгали. Она сразу же съежилась и потухла. Густо рдея, низко поклонилась Филиппу и прошла в горницу. Филипп успел заметить на ее лице большие синие под веками круги то, что ее глаза уже не играли, как раньше. Ему стало нестерпимо больно, и он мысленно обругал себя за то, что так грубо, по-скотски обошелся с ней на стану.
Арчаков закончил читать и, расчувствовавшись, тяжело сопел, дергал одним усом. Филипп сидел понуро, уставившись в трещину в полу. Арчаков мельком взглянул на него — его задумчивый вид он объяснил по-своему — и внутренне восторжествовал. Наконец-то! Проняло!
— Ну как? — уверенно спросил он, нисколько не сомневаясь, что читал не зря.
Филипп сосредоточенно топтал окурок, повременил с ответом.
— Да ничего… насобачился брехать.
Арчаков двинул ногой, и стол жалобно пискнул, откатился.
— Не знаю, Филипп! Будто умный был человек, что с тобой случилось, никак не пойму! Ни-ика-ак не пойму! Ведь ты же казак, да еще урядник, а нутро у тебя мужичье! — Арчаков вдруг спохватился — ведь этак можно отпугнуть его — и, побормотав что-то, заговорил уже более спокойно, даже ласково: — Вот что, Филипп… Нервы, нервы у нас, брат, того… Пошаливают. Да. Я ведь призвал тебя не из-за этого. Не то хотел сказать. У меня есть дело поважнее…
Он щелкнул серебряным портсигаром, протянул Филиппу папироску и подробно принялся рассказывать о том, что ему, как офицеру, поручили (кто поручил — об этом он не сказал) организовать казачью сотню из хуторян — «это на всякий случай, для самообороны», — а в число урядников предложили взять его, Филиппа. В хуторе урядников хоть и немало, но таких, как Филипп, — раз, два и обчелся. А в сотню нужно брать, конечно, лучших. Притом станичный атаман обещал в самом скором времени исходатайствовать для Филиппа чин подхорунжего. Атаман извиняется перед ним за какие-то старые, неизвестные для него, Арчакова, дела…
— Спасибо за извинение! — Щека у Филиппа передернулась. — Только мне нужно это извинение, как кобелю рюши… А воевать я не собираюсь. Мне на фронте перетерли холку. Доселе не очухаюсь. Кто хочет, пускай воюет… И подхорунжего мне тоже не надо, быки меня слухают и в чине урядника… белых погон не требуют, — и презрительным взглядом он ожег собеседника.
Терпение у Арчакова лопнуло; он бешено вскочил, сунул руки в карманы и зашагал по хате.
— Смотри, Филипп, тогда не обижайся! — надломленным визгливым вскриком пригрозил он.
Нос у Филиппа внезапно побледнел, ноздри, шевелясь, округлились. Папироска хрупнула в его пальцах, он кинул ее и ступил к порогу.
