Рябинин прочитал и, переполненный неизъяснимым притоком сил, часто зашагал по комнате. Его рыхлое, полное тело стало собранным и легким. Арчаков, подергивая ус, удивленно смотрел на него. Тот подошел к столу, взял очередную бутылку и, шлепнув донышком о ладонь, выбил пробку.

— Пьем, Василь Павлыч, за нового атамана, за донское казачество и за доблестных офицеров!

Залпом они выпили по два бокала.

Ослабевший и осоловевший Рябинин покрутил плешинистой головой, нервно набил трубку и вяло, как-то одним боком, опустился в кресло. Закурил, пустил клубы дыма и, прокашлявшись, откинулся, запел вздрагивающим густым баритоном:

И Арчаков со взвинченными нервами, вкладывая в песню все свои чувства, звенящим тенором подхватил:

Буйное половодье пьяных, но стройных голосов через форточку вырывалось на улицу, заставляло прохожих удивленно поворачивать головы на квартиру станичного атамана.

А когда они дошли:

Рябинин внезапно оборвал, его рыхлое тело мелко-мелко затряслось, и Арчаков неожиданно увидел, как с ресниц его полузакрытых воспаленных глаз скатилась слезинка.

Стоял веселый, праздничный день. По улицам толпами ходили нарядные краснощекие девки, с разноцветными лентами на косах. Сбоку у них под яркими запонами висели большие гаманы с подсолнечными семечками. Друг перед другом они хвалились новыми лентами и «всех лучше» изжаренными семечками. Не поднося к лицу руки, как-то издали кидали в рот семечки, и серая метелица шелухи вьюжилась по дороге. Шумные разноголосые припевки разносились по всем улицам.

За «большими девками» — невестами, присматривающими женихов, — табунились подростки, с непокорными на затылках косичками, подпевали за ними, и те, ласково бранясь, гнали их от себя.

«Большие ребята» — молодые и неженатые казаки — предпочитают бродить по одному или вдвоем. В фуражках набекрень, скаля зубы, они подходят к девкам, просят семечек, хотя у самих семечками набиты карманы. И, получив из нескольких рук одновременно, уходят играть в «орла» или в карты.

«Малые ребята» на улицах почти не бывают. Собравшись десятками, они после недолгих обсуждений, под командой признанного вожака, отправляются в сады или на огороды, делать лихие налеты; или же убегают на бугор в яры и там втихомолку учатся курить, а чтобы не воняло, заедают «козлиным чесноком».

Филипп только что искупал в речке своего Рыжка и вел его по улице: утром он ездил укатывать пашню, и мерин вымазал ноги. Хороший, солнечный день, радость окончания полевых работ, праздничная пестрота хутора — все это поднимало настроение, бодрило, и Филипп, посматривая вокруг, весело насвистывал «Седловку». Переходя дорогу, столкнулся с хороводом «больших девок». Исстари ведется так, что девки служивых уважают. Шутливо, стеной они преградили дорогу, и одна из них, самая шустрая, с цыганскими глазами, подбежала к равнодушному к праздничным красотам мерину, ухватила его за гривку.

— Можно скатнуться? — спросила она и щелкнула мерина по мокрой спине. Тот добродушно махнул хвостом и нехотя приложил уши.

— Подмочишь, девка, — игриво покосился на нее Филипп, и девки, изгибаясь в смехе, сыпанули с дороги. Филипп посмотрел на их ликующие беззаботные лица, на порхающие ленты и, не раскрывая губ, грустно усмехнулся…

Ведь так же вот когда-то и Варвара цвела в хороводах, волновала ребячьи сердца, возбуждала затаенные мысли; так же просто подходил к ней Филипп и, улыбаясь, просил семечек. Нетерпеливо ждал вечера, встречал ее у амбара и в темноте украдкой прижимался щекой к ее щеке. Мир полнился от этого невиданными красками, внутри разливалась пьянящая теплота, и молодые, неистраченные силы вырывались наружу неудержимым весельем. И никто из ребят никогда не оспаривал его права.

Но так только было…

После памятной ночи Филипп еще не видел Варвары. Взбунтовавшаяся гордость приглушила все чувства. У него даже появилась болезненная мнительность: ему все казалось, что вот кто-то теперь бывает с ним, охотно разговаривает, жмет руку, а сам втайне, про себя усмехается. Но в то же время, когда Филипп тревожными ночами размышлял об этом, он заходил в непролазное болото. И чем сильнее старался выкарабкаться из него, тем все больше утопал. Легкомысленной Варвара никогда не была — Филипп это знал хорошо. Он знал также, что жизнь в семье Арчаковых ее не балует. Филипп догадывался, что тут случилось какое-то несчастье. И в том, что оно случилось, виноват, кажется, и он. Но как бы там ни было, а больной зуд внутри не давал Филиппу покоя и бессонными ночами заставлял его безотрывно выкуривать по десятку цигарок.

Филипп спутал мерина за гумном и вернулся в хату. Захарка с матерью о чем-то спорили. Захарка только что прибежал с бугра. Он был с ребятами в яру и там поссорился со своим другом. Они не сошлись во мнениях по поводу того, какой кобель побьет, ежели их стравить, — лохматый или борзой. Захарка обозвал своего друга «куцым». Тот, сжав кулаки, хотел было накинуться на него. Но Захарка так грозно наморщил нос, что тот испугался и, разжимая кулаки, прошипел: «Глазанчик». Но это было менее обидно, чем «куцый», и, так как ничего другого не было, чем бы можно было возместить обиду, Захаркнн друг убежал с бугра и доказал Агевне: «Тетка, тетка, а Захарка там курит и дым пускает в нос».

— Ну-к, дыхни, дыхни! — придвинув к Захарке лицо, приставала Агевна.

У Захарки пунцовые уши. Выпучив глазенки и настороженно следя за матерью, он сидел с затаенным дыханием, хотя и широко раскрывал рот.

— Да ты дыши, дыши! Что ж ты не дышишь!

И Захарка, зажмурясь, дыхнул.

— Что от тебя, сукина сына, как от козла, луком каким-то прет!

Филипп подошел к Захарке и взял его за руку:

— Брось ты, мама. Он умный мальчик, не станет курить. — Захарка победно привскочил и повис на ремне у брата. — Идем, Захарка, в сад.

Они вышли за ворота. Под окнами на улице, втянув в плечи голову, разгуливал доказчик. Он все ждал, когда же заревет его друг. Так хотелось послушать!

Захарка увидел его.

— Что, поджился, Куцый? — и из-за спины Филиппа показал ему кулак.

Тот дернул ноздрями и отвернулся, а Захарка, заглядывая брату в глаза, рассказал про вчерашнюю новость. Вечером он гнал через мост телят. Из переулка на своем служивском коне наметом выскочил Арчаков дядя Василий и поскакал прямо по мосту. Телята спужались, сунулись на край, и рябенький сорвался в воду. Как запрыгает там! Если бы плавать не умел — обязательно бы утонул. А дядя Василий даже не оглянулся, так и поскакал по улице.

Филипп, с улыбкой рассматривавший на Захаркином затылке белый вихор, посуровел. «Уж этот офицерик не зря, наверно, мечется, — думал он, — чего-нибудь они состряпают».

От перехода, поднимая пыль, шли арчаковские быки; за ними развалистой утловатой раскачкой брел Семен, похлестывал быков кнутом. На лице его лежал слой чернозема, и весь он был пропылен до неузнаваемости. На праздничной нарядной улице появление его в таком виде было совсем необычно. Он забежал наперед и, показывая, будто хочет обнять Филиппа, раскрылился, растопырил руки. Захарка отшатнулся, прячась за Филиппа.

— А-а, струхнул! — Семен захохотал.

— Ты что, в трубу, что ли, лазил? — удивленно глядя на него, спросил Филипп.

— Да с поля только приехали, провались оно пропадом! — и Семен выругался. — Вчера пришел к нам хозяин — а мы только что кончили волочить, — вот, говорит, засейте, тогда и приедете. Мы и сеяли. Земля-то сухменная, пылит. Варька водила быков, а я наблюдал за сеялкой. Вот только приехали, и умыться не успел… Куда, сатана! — и щелкнул быка кнутом. — Ты где идешь-то? В сад? Ну, так вот что: Василий сказывал — отогнать быков и зайтить за тобой. Есть, мол, какое-то дело. Он Варьку посылал, да она не пошла. — Семен повернулся к Захарке и протянул ему кнут — На-ка, паря, шугни по проулку быков. Мы вот тут посидим, — и рукой указал на бревна.