Дверь придержали. На меня удивлённо смотрела женщина с аккуратно причёсанными тёмными волосами. Девочка успела шмыгнуть вовнутрь.

— Вот, возьмите, они ваши! — я протянула бумажки женщине. Она глянула на них и вдруг всплеснула руками:

— Боже мой! Ведь это хлебные карточки! Заходите, пожалуйста. Маша, ты посмотри, что ты потеряла, боже мой, что бы мы делали, ах ты, растяпа, спасибо вам, это же ужас что такое!

Так говорила женщина и вдруг заплакала, запирая дверь и подталкивая меня в квартиру, где затаилась неведомая Маша-растеряша.

— Иди сюда сейчас же, поблагодари девочку, как же ты могла потерять карточки!? — сквозь слёзы причитала женщина, и её манера говорить быстро и без остановок показалась мне тоже знакомой.

— Ты, наверно, замёрзла? Проходи к «буржуйке», погрейся!

Посреди большой пустоватой комнаты стояло приспособление для тепла, которое и называется «буржуйкой». Печка такая. Буржуи возле неё грелись, что ли? Вряд ли. Мы в прошлом году в Крыму отдыхали, ездили в Алушту, во дворец. Там совсем другие печки.

«Буржуйка» — просто кусок широченной трубы, к которой с обеих сторон приварены плоские крышки. От нижней крышки — три ножки, на полу под ними прибито тонкое железо, чтобы пол не загорелся. Из верхней крышки выходит тонкая труба, для дыма, а на остальном пространстве — кастрюлька и чайник. У печки даже бок красный, так она разогрелась, а в комнате холодно.

Женщина по-своему растолковала моё пристальное внимание к печке.

— Сейчас я тебя чайком напою, хорошая ты моя! Маша, где ты подевалась, чашки доставай!

— А бить не будешь? — угрюмо спросила Маша, вылезая из-под высокой смешной кровати со спинками из блестящих металлических палочек — как два заборчика с двух сторон.

— Когда же я тебя била-то? — снова всплеснула руками женщина.

— А вчера полотенцем, — уточнила Маша.

— Так разве ж то битьё? Полотенце — оно же только муху может прогнать, а тебе что может сделать, полотенце-то?

Пока они выясняют насчёт полотенца, я подхожу поближе к «буржуйке». Чем же топится эта мудрая печь? В железном ящике лежат три маленьких полена и чёрные, полированные по бокам сухарики, пахнущие нефтью. Я никогда не видела нефть, но, думаю, что она пахнет именно так. За неплотно прикрытой дверцей печки пылает несколько таких сухариков. Есть ещё нижняя дверца. Осторожно заглядываю туда. Сверху вниз проваливаются огненные искры, серой пыльной горкой собирается зола. Какая-то неправильная печь. Возле неё тепло, а на два шага отошёл — холодно. И пол прямо ледяной, сквозь босоножки ноги мерзнут. Босоножки…

Маша, ее мама и я как-то все вместе только сейчас сообразили, что я в летнем платье, хотя на дворе зима! Не знаю, что думают они, но я думаю, что я растяпа получше Маши! Отправиться в зиму так налегке!

— Ты что, в нашем доме живешь? — нерешительно спрашивает Маша. Я мотаю головой, но что отвечать, не знаю.

— Тебя на улице обокрали? — понизив голос, выясняет женщина.

— Да! — подхватываю я. — Обокрали! Подошли какие-то бандиты и раздели.

— А босоножки? — ещё сомневаясь, спрашивает Маша.

— А босоножки у меня с собой были, я их… только что из ремонта забрала! — вдохновенно сочиняю небылицы.

— Американские, наверно? — разглядывая босоножки, неодобрительно спрашивает Маша.

Сама она в чёрных мальчиковых туфлях, из которых выглядывают тёплые вязаные носки.

— О чём мы говорим, Маша! — суетится её мама. — Надо о ней позаботиться. Шутка ли, карточки нашла!

И через некоторое время я была одета: зелёный растянутый свитер, узковатая юбка (я немного полнее Маши) и очень странная обувь.

— Одевай-ка бурки, — сказала Машина мама и дала мне тряпочные валенки. Хоть ноги у меня порядком озябли, я всё-таки эти бурки внимательно рассмотрела: между двумя слоями тёмно-синей толстой материи проложен слой ваты, и всё это прострочено через некоторые промежутки на швейной машинке. Удивительно тёплая вещь!

На печке что-то зашипело. Оказывается, вскипел чайник, вода пролилась на раскалённое железо, и белое облачко пара потянулось к потолку.

— Чаёк будем пить! — суетится Машина мама. — Даже хлебушка чуть осталось от вчерашнего пайка.

Вот уж чаю напьюсь! На целый год, наверно.

С полочки, аккуратно застеленной салфетками, вырезанными из белой бумаги, на стол, покрытый чистой клеёнкой, перекочевали чашки с голубыми плывущими лебедями. Тоненькой струйкой бежит в чашки заварка — бледно-жёлтая, и запах необычный.

— Соседка научила, — с гордостью поясняет женщина. — Морковочку на сковородке провялить, даже мороженую, а потом кипяточком обдать и пусть настоится. Не пустая вода, с заваркой.

Руки её бережно развернули маленький бумажный пакетик, и в каждую чашку она насыпала понемножку белого порошка.

— Сахарин, конечно, не сахар, но где теперь сахару взять?

Машина мама ловко разрезала маленький ломтик хлеба на совсем малюсенькие кусочки.

— Чай, девочки, будем пить вприглядку.

На ломтик хлеба, на самый краешек, женщина кладет микроскопический кусочек чего-то тёмного и поворачивает этот бутерброд так, что он оказывается на дальнем конце ломтика.

— Ешь осторожней, — протягивает она мне бутерброд, — чтобы приглядка не свалилась. А когда дойдёшь до колбаски — зажмурь глаза и жуй долго. Чтобы не сразу проглотить.

Хлеб прилипает к зубам, а колбаса, которую я жую, пахнет лекарством. Чай горчит.

Машина мама, поглядывая на нас, достаёт из шкафчика две небольшие картофелины и начинает их медленно чистить. Тоненькая, почти прозрачная шкурка растянутой пружинкой опускается к столу.

— Сегодня у нас будет суп с картошкой! — торжественно произносит женщина. — Картошка — Наташеньке.

Наташенька — маленькая молчаливая девочка — прихлёбывает чай и совсем как взрослая следит, чтобы не свалилась «приглядка».

Маша тихонько поясняет:

— Мама обменяла своё красивое зимнее пальто с пушистым воротником на картошку. И теперь ходит в телогрейке.

— На ведро картошки! — поправляет её мама. — Целое ведро! Спасибо, соседка помогла. А в телогрейке мне даже теплее!

Может быть, телогрейка и греет тело, но мне кажется невероятным: обменять прекрасное зимнее пальто на ведро обыкновенной картошки!

На печке в маленькой кастрюльке забулькал суп, и я уже стала подумывать, не пора ли мне уходить от гостеприимных хозяев, как в дверь сильно застучали.

— Там открыто! — крикнула Машина мама, и в комнату стремительно вошла невысокая женщина, крест-накрест перевязанная серым шерстяным платком.

— Наталья Сергеевна, скорее собирайтесь, на складе дрова выдают, — торопливо сообщила она.

— Ах ты, боже мой, а я собралась суп варить! — засуетилась Наталья Сергеевна.

Соседка деловито заглянула в кастрюльку.

— Так он уже покипел немного. Придёте, доварите. Как бы не прозевать дрова-то. Ну, я побежала!

И она скрылась так же быстро, как и вошла.

— Я с вами! — сказала я. — У меня всё равно сейчас никого дома нет.

Наталья Сергеевна не очень возражала, а Маша была рада: вместе веселее.

— Только застёгивайтесь поплотнее, — лютая зима на дворе, — сказала Машина мама. — А ты дома сиди, к печке не подходи, никого не пускай, будь умничка!

Наташенька кивнула головой и привычно полезла на кровать, закутываясь большим серым одеялом.

Узнать меня трудно. В бурках, огромном платке, укутывающем меня до самых глаз, в великоватой телогрейке, подвязанной ремнём, я бы, наверно, перепугала всех наших ребят со двора. Но сейчас я похожа на других, и никто не обращает на меня внимания. Холод заползает в рукава, пробирается сквозь старенькие Машины варежки. Ну и стужа!

За нами прыгают на верёвке пустые сани величиной с дверь. На них мы будем грузить дрова. Со стороны можно подумать, что мы идём кататься с горы, мама и две дочки собрались и пошли, а почему бы и нет? Только лицо у Натальи Сергеевны слишком озабоченное для такой забавы.