Сама философская попытка объяснить смешанное чувство святости, таинственности в основе инстинкта религиозности представляется не чем иным, как желанием объяснить, допустим, чувство голода в составе инстинкта самосохранения: первое объяснение — хочется есть, второе — сильно хочется есть, ну еще можно вспомнить идиотское «сосет под ложечкой», и пока все. Нужна армия философов и словарь новой терминологии, чтобы как-то объяснить голодному человеку, что он чувствует (к тому же каждый чувствует по-разному). В частности, С. Л. Франк, характеризуя нуминозное, пишет, что оно непостижимо по существу. Это тоже точное попадание — чувство голода или боли непостижимо по существу. По этой аналогии провальной окажется попытка дать постичь слепому, что такое зеленый, допустим, цвет.

Красников (Религиоведение, 2/2002) замечает: «Если раньше было справедливым суждение, что существует столько феноменологий религии, сколько и самих феноменологов религии, то сейчас с полным основанием можно утверждать, что существует столько критиков феноменологии религии, сколько и ее разновидностей». Продолжая мысль, можно сказать: сколько «нуминологов», столько и характеристик нуминозного. Напрашивается здравое суждение, что основным философским познавательным приемом в этом плане является самокопание тривиальное. Так недалеко и до притчи о слепых и слоне. Но это не наше дело.

В естествознании неукоснительно соблюдается принцип, называемый «бритва Оккама» (Уильяма Оккама мы упоминали несколько выше), по которому не следует создавать сущности сверх необходимости, т. е. некие, экспериментально, допустим, полученные сущности, прежде всего надо определять исходя из состава уже наличествующих, апробированных и «работающих». Кстати, «бритва Оккама» успешно отсекает и все вышеописанные сверхъестественности, оставляя Иисуса живого и Природу живую. Феномен религии, в философском понимании Отто, это «религиозное стремление, находящееся изначально в сознании в потенции». Но насколько понятнее, правильнее и проще: религиозное поведение, заложенное генетически, то есть — религиозный инстинкт. Все в рамках антропологии. Не надо громоздить экзотические сущности с весьма размытыми границами толкования, достаточно обычного понимания психики человека. Не будем углубляться в детали религиозного поведения и чувства, их хватит на целую книгу, но суть проста: вера первична, имеет биологическую природу и потому неискоренима, это инстинкт, а уж бог или боги — дело вторичное, наживное из того, что предложит социум, общество, в котором человек родился. Если ничего не предложит, как моему поколению, то человек подхватывает что-нибудь на уровне суеверий, к радости гадалок. Ясно, что любой инстинкт возможен к подавлению (даже инстинкт самосохранения), но гордый атеист, тем не менее, не забудет хотя бы в шутку, постучать по дереву, делая рискованные заявления или пожелания

Заглянем в глубь веков. Об инстинктивной тяге к верованиям нечаянно говорит уже Ориген (185–250), добавляя, что разум таки повыше инстинкта будет: «И хотя издеваются над нашей (простосердечной) верой, я все же говорю в ее защиту и, убедившись в ее полезности для большинства людей, твердо настаиваю на учении о необходимости веровать в простоте сердечной для тех, кто не имеет возможности оставить все (заботы) и заняться исследованием учения. Да и те, которые держатся противоположного мнения, в действительности поступают точно так же. Если кто, например, увлекается философией и случайно останавливается на определенной философской школе, то разве этот человек при выборе такого-то учителя руководится чем-нибудь иным, а не простой только верой в то, что именно эта школа есть самая лучшая? Он не выжидает, пока придется ему услышать учения всех философов и, ввиду различия в их направлении, (узнать) возражения против одних и доказательства в пользу других школ, чтобы затем произвести свой выбор и решиться на то, сделаться ли ему стоиком, платоником, перипатетиком, эпикурейцем, словом, последователем какой угодно философской школы. Напротив, уступая какому-то безотчетному стремлению (выделено мной. — В. Е.), даже при всем нежелании сознаться в этом, он обращается, например, к занятиям в духе стоического учения и оставляет без внимания все прочие (школы): отвергает, например, платоническую за то, что она якобы уступает другим в возвышенности своих взглядов, перипатетическую — за то, что она, якобы потворствует людским слабостям и снисходительнее прочих школ относится к обычному людскому представлению о благах жизни. А некоторые, взирая на участь злых и рачительных людей на земле, с первого же взгляда колеблются в вере в Промысел и уж очень поспешно приходят к тому заключению, что нет, собственно, никакого Промысла, и склоняются к учению Эпикура и Цельса».

2009 год. В сентябре лондонский еженедельник «Санди таймс» опубликовал статью, подытоживающую религиоведческие исследования ученых британского Бристольского университета (руководитель проф. Брюс Худ).

Человек рождается с интуитивной верой в сверхъестественные силы — вывод ученых. Вывод «Санди таймс»: человек рождается с верой в Бога. Немедленно это и без того тенденциозно передернутое заявление было подхвачено заинтересованными лицами: вера в Бога врожденная, наделенная человеку Им же; без веры в Бога не могли бы появиться на свет ни человек, ни современное общество; атеизм — противен человеческой природе. Вот так, — теологи впереди паровоза. Перечитаем два абзаца из первого раздела нашего очерка.

Абзац 1. «Религиозность как поведенческий признак особи, вида, безусловно, имеет эволюционные корни. Оглянемся на нашу первобытность. В чем первобытный человек не испытывал недостатка, возымев некую способность мышления, так это в страхе. В страхе самых разных оттенков. От панического во время стихийных катаклизмов до испуга от неожиданного непонятного звука, вида неизвестного животного. Люди, в отличие от животных, 35–40 тысяч лет назад имели уже повыше организованную психику, утонченные чувства (шутка с правдой). Естественно, такая психика не выдержала бы осознанной постоянной угрозы воздействия множества сил явных и неведомых. Должны были возникнуть какие-то механизмы разгрузки, сброса нервного напряжения. Поскольку причины потрясений чаще всего не укладывались в немощное сознание, ничего не оставалось, как объединить их в нечто, подлежащее заискивающему молению, уговорам, поклонению. Появились фетиши, далее божки и боги. В строгих рамках науки достаточно конкретно об этом сказал Б. Малиновский: „Религия удовлетворяет когнитивную и эмоциональную потребность индивида в стабильном, понятном и упорядоченном мире и дает ему возможность чувствовать себя защищенным перед лицом природного хаоса“ (цит. по: Гирд К. Религиоведение, 2/2002). Вдобавок человек разумный быстро выяснил, что он смертен. Ясно, что естественный страх перед смертью также должен был быть компенсирован в его сознании. Продвинутые предки в просветлении инициировали также и веру в загробную жизнь. Эта религиозная ступень, как и религиозное поклонение разного рода божкам, доказана палеонтологическими материалами, исследованиями».

Практически идентичны положения этого абзаца выводам проф. Оксфордского университета Ричарда Докинза (Richard Dawkins) в его труде «Бог, как иллюзия» переведенном в 2009 году на русский язык. Настоятельно рекомендуем его хотя бы к выборочному прочтению, дабы не утомлять здесь цитируемыми длиннотами (и так грешим).

Абзац 2. «Поле причин возникновения религиозных верований, конечно, шире и формы причудливы. Главное, далеким предкам нашим даже примитивное пока моление примитивным же фетишам успокаивало нервы, положительно влияло на психическое и общее здоровье и выживание в итоге. К тому же предварительный религиозный ритуал перед охотой вселял уверенность, повышая шансы на успех. А склонность к такому поведению, продлевая жизнь, репродуктивный период, закреплялась отбором, оседала генетически в морфологии человека. Это типичная схема формирования признака, инстинкта — инстинкта религиозности».