Затем Фетида оделась в доходящий до колен хитон из голубой ткани и вышла во двор. Двор был длинный и прямой, но все же утреннее солнце в него заглядывало. Она слышала, как за воротами ходят люди, и как стучит молот в кузнице мастера Норака. Примерно с час она посидела на солнце, потом вернулась внутрь, взявшись за вышивание, начатое три года тому назад. Это был узор из соединявшихся квадратиков и кружков, зеленых, коричневых и желтых оттенков. Эта работа ее успокаивала.

Через некоторое время к ней вошла Клео: — Один мужчина дожидается тебя, госпожа.

— Мужчина. Я не знаю никаких мужчин, — ответила она, вруг осознав, что говорит чистую правду. Она спала с сотнями мужчин, но не знала ни одного из них.

— Он хочет поговорить с тобой.

— Как его имя?

Девчонка покраснела и убежала во двор, вернувшись через несколько мгновений. — Тарменион, госпожа.

Фетида глубоко вздохнула, заставляя себя успокоиться. — Впусти его, — сказала она, — и оставь нас.

— Оставить вас, госпожа? — изумилась Клео.

Фетида улыбнулась. — Если ты мне понадобишься, я позову.

Фетида вернулась к вышивке, когда девушка привела Пармениона к ней. Она посмотрела на него, с непроницаемым лицом.

— Прошу, садись, — сказала она. — Клео, принеси нашему гостю воды.

— Этого не нужно, — промолвил мужчина, усаживаясь на скамью напротив. Они сидели молча, пока Клео не покинула их, закрыв за собой дверь.

— Я не приветствую в своем доме незванных гостей, — сказала Фетида. — Так что, буду признательна, если ты поскорее объяснишь, что за дело привело тебя.

— Я пришел извиниться, — начал Парменион.

— За что?

Мужчина вдруг смущенно улыбнулся; это делало его лицо мальчишеским, не таким строгим, подумала она. — Я не уверен; но знаю, что так надо. Видишь ли, я ведь не знал, что это ты вернула меня из мертвых той ночью.

— Мне заплатили за это, — бросила она, пытаясь подавить в себе непонятно откуда взявшийся гнев.

— Знаю, — вежливо сказал он. — Но я чувствовал… чувствую, что причинил тебе боль. Я не хотел этого.

— Хочешь, чтобы мы были друзьями? — спросила она.

— Хотел бы — очень.

— Моя дружба стоит сорок оболов, — сказала она, встав и отложив вышивание, — но больше я этим не занимаюсь. А теперь, пожалуйста, уходи. Ты можешь найти немало подруг в Храме, и цена будет все той же.

— Я не об этом, — сказал он, поднявшись. — Но — как скажешь. — Он прошел к дверям и обернулся к ней. — Я высоко ценю дружбу, — промолвил он. — Может быть, это потому, что у меня очень мало друзей. Знаю, тебе заплатили за то, что ты сделала, но, даже если так, ты все-таки спасла мне жизнь. Это долг, который останется за мной. Если я когда-нибудь буду тебе нужен, я приду. Никаких вопросов. Хочешь ты этого или нет, я твой друг.

— Мне не нужны друзья, Парменион, но, если мне вдруг будет нехватать сорока оболов, то я обязательно вспомню о тебе.

После того, как он ушел, она села на скамью и вновь взялась за вышивание. К ней пришла Клео, села на колени у ее ног. — Твои руки дрожат, госпожа.

— Он не должен больше появляться здесь. В следующий раз, когда придет, оставь его за воротами. Поняла?

— За воротами. Да, госпожа.

Но дни летели, а Парменион не появлялся, и по неведомой причине это делало Фетиду еще более злой на молодого спартанца.

Весна шла дальше, и Фетида находила свою новую жизнь все более гнетущей. Когда она была жрицей, ей можно было ходить по улицам и днем, и ночью. Но честные фиванки не могли появляться без сопровождения нигде, кроме торговой площади, и дом, который раньше был мечтой Фетиды, стал теперь для нее просто удобной тюрьмой. Клео приносила новости каждый день, но ее разговоры редко заходили дальше новых платьев, ароматических масел или драгоценных украшений. Девчонка уделяла мало внимания продвижениям спартанской армии, вошедшей в Беотию. Все, что Фетида смогла узнать, было то, что спартанский Царь Агесилай — приказав своим войскам перейти через перевал к югу от горы Киферон — грабил и разорял деревни, и что Эпаминонд укрепился на взгорьях под Фивами с пятью тысячами афинян и тремя тысячами фиванцев.

Не то чтобы Фетида сильно переживала, победят или проиграют спартанцы. Ей казалось, что, кому бы ни принадлежал город, стоны в ее ушах звучали одинаково.

Но война затрагивала ее денежные вклады, так как спартанцы конфисковали последний караван с опиумом, проходивший через Платеи. Фетида потеряла почти шестьсот драхм, и в том, чтобы остаться на прежнем уровне, полагалась теперь на азиатские пряности, шедшие через Македонию.

Мысли о финансах вернули ее к воспоминаниям о Храме. Ничто не вернет ее к этому образу жизни, пообещала она себе.

Потом ей вспомнилось лицо Пармениона.

Будь он проклят, подумала она. Почему он не появляется?

Поскольку Агесилай не желал штурмовать укрепленные афинянами и фиванцами горные хребты, а Эпаминонд избегал сражения в чистом поле, война вошла в позиционную фазу — спартанцы шли через Беотию, врываясь в маленькие города и поселения, разбивая их гарнизоны, но при этом оставляя Фивы нетронутыми.

Потом Агесилай, утомленный безрезультатной войной, пошел на город. У него в планах было штурмовать Проитийские Ворота и сравнять Фивы с землей. Менее стойкие обитатели города бежали, увозя свое имущество на телегах или повозках.

В одной из повозок уезжал целитель Хорас с женой и тремя детьми. Старший, Симеон, пожаловался на сильную головную боль, когда повозка двинулась прямо в ночь, направляясь в сторону Феспии. К рассвету у мальчика была сильнейшая лихорадка, гланды у него в горле и вены на руках вздулись втрое больше своего обычного размера. Красные пятна образовались на коже, а к вечеру он был уже мертв. Этим вечером Хорас и сам почувствовал наступление лихорадки и жара.

Авангардный отряд спартанских разведчиков обнаружил повозку. Офицер заглянул внутрь, и тут же резко отшатнулся.

— Чума, — прошептал он своим людям.

— Помогите мне! — хрипел Хорас, пытаясь выбраться из повозки. — Моя жена и дети больны.

— Не приближайся, — прикрикнул офицер, знаком подозвав лучника. — Откуда ты?

— Из Фив. Но мы не предатели, господин. Мы больны. Помогите — прошу!

Офицер подал лучнику сигнал, и тот пустил стрелу Хорасу прямо в сердце. Врачеватель упал обратно в повозку.

— Сожгите это, — приказал командир.

— Но он сказал, что внутри женщина и дети, — возразил ему помощник.

Командир вытаращил на него глаза. — Ну так лезь внутрь и исцели их от страданий!

Солдаты набрали хвороста и разложили его вокруг повозки. В несколько мгновений сухое дерево занялось пламенем, и, когда послышались вопли, солдаты двинулись обратно, доложить об увиденном Агесилаю.

Чума сначала вспыхнула в самом бедном квартале города, но очень быстро распространилась всюду. Боясь, что армия может быть заражена, советники постановили закрыть городские ворота на засов. Никого не выпускали — и не впускали в город. Толпа напала на стражу Врат Электры, однако была быстро оттеснена лучниками на стенах, под командованием старого воина Менидиса.

За одну неделю, у более чем одной пятой части тридцатитысячного населения Фив появились симптомы стремительного потоотделения и ужасных, пылающих красных пятен, появлявшихся на лицах и руках. Смерть теперь встала в полный рост, и множество телег по ночам ездили по улицам города, собирая мертвые тела, которые свозили в аллеи под городские ворота.

Мотак заразился на девятый день, и Парменион помог ему добраться до своей комнаты, а потом побежал к дому Аргона. Целителя не было на месте — его слуги сказали Пармениону, что он отправился навестить больных в северной части города. Спартанец оставил ему сообщение и вернулся домой. Еда была теперь дефицитом, но он купил немного сушеного мяса и черствого хлеба на рыночной площади по цене, в четыре раза превышающей обычную стоимость, и приготовил Мотаку бульон.