— По крайней мере, ты провел с ней не пять дней, — прошептал Парменион, вставая. — Давай возвращаться обратно. Думаю, ты устал сильнее, чем кажется.

Вдруг из тени за ними вышел человек. Меч Пармениона взметнулся в воздух, и мужчина отскочил назад, подняв руки и раскрыв рот от неожиданности.

— Я безоружен! Безоружен! — закричал он. За ним стоял ребенок лет семи, стиснув плащ отца.

— Прости меня, — сказал Парменион. — Ты меня напугал. — Спрятав меч, он улыбнулся ребенку, но мальчишка начал плакать.

— Ты обеспокоен сильнее, чем кажется, — сказал Мотак, когда они вдвоем начали долгий путь домой.

— Да, меня беспокоит знание того, что в любой момент, откуда угодно может выскочить нож, меч или стрела. Но если я покину Фивы, то стану тем же, кем прибыл сюда — бедняком-бродягой. У меня вложены деньги в несколько торговых предприятий, но я по-прежнему должен Эпаминонду за дом.

— Лучше быть бедным и живым, — сказал Мотак, — чем богатым и мертвым.

— Но еще лучше быть богатым и живым.

— Тебе надо вступить в Священный Отряд. Пелопид будет рад заполучить тебя в свой отряд, и искуснейшие из убийц вряд ли смогут подобраться к тебе близко.

— Это правда, — согласился Парменион. — Но я не буду служить ни под чьим началом — за исключением, пожалуй, Эпаминонда. Мы с ним мыслим одинаково. Пелопид же слишком бесшабашен, а бесшабашность сослужит скверную услугу при встрече со спартанцами.

— Ты все еще веришь, что у нас недостаточно сил, чтобы выступить против них?

— Я знаю это, Мотак; это не вопрос веры. Нет, мы должны мешать им, избегая открытого сражения. Время еще придет. Но мы должны быть терпеливы.

Левкион спал скверно, его сны были полны страхов и подозрений. Он проснулся рано, в дурном настроении, когда остальные девять воинов еще спали.

«Проклятая шлюха!» — подумал Левкион, раздувая пепел костра, найдя наконец тлеющий уголек и добавив сухих листьев и веток, чтобы возродить пламя. Она говорила о любви, но когда у него кончились деньги, рассмеялась ему в лицо, веля катиться из ее дома. Проклятая персидская шлюха! Битвы кончились, и наемников расформировали. — «Нас приветствовали ликующие толпы, и цветы усыпали наш путь,» — вспоминал он, — «но нас уволили за одну ночь, дали горсть монет — и ни слова благодарности.»

«Они все смотрели на нас сверху вниз,» — осознал вдруг он. — «Персы. Но где бы они сейчас были без нас, воинов, которые сражались в их междоусобных битвах? Все эти варвары.» Он раскрыл кошелек у себя на поясе, достав свою последнюю монету. Это было золото, тяжелое и теплое. С одной стороны было отчеканено лицо Царя Царей, на другой — лучник, прицелившийся с колена. Персы называли их дариками, по имени царя Дария Великого. Но для греческих наемников они были просто лучниками, а также единственной причиной, по которой так много греков билось в Персидских войнах.

«Ни один грек не устоит перед персидскими лучниками,» — сказал ему Артабазарн как-то раз, во время хмельной пирушки. Персы тогда засмеялись издевательскими голосами. Он очень хотел тогда сбить наглые усмешки с физиономий персов.

Теперь Левкион сидел перед костром, и его ярость горела ярче пламени. Пендар проснулся и присоединился к нему. — Что тебя беспокоит? — спросил его друг.

— Эта проклятая страна, — ответил Левкион.

— Вчера настрой у тебя был куда получше.

— Что ж, сегодня — не вчера, — буркнул Левкион. — Буди людей, и двинемся дальше. До города ехать десять дней.

— Думаешь, они нас приютят?

— Просто делай как я сказал! — прорычал Левкион. Пендар отступил и стал будить людей, пока Левкион зарывался пальцами в короткую черную бороду. Сейчас она была сальной, и он тосковал по фиалу с ароматическим маслом… и по ванне. Подтянув нагрудник, он надел оплечья и зашагал к лошади.

Сев наконец в седла, люди скакали теперь по зеленым холмам, сверкая доспехами в ярких лучах утреннего солнца. Привставая в стременах, они смотрели на маленькие деревушки и далекий храм с белыми колоннами, за которым простиралось величавое море.

Левкион натянул поводья, подъезжая к ближайшей деревушке. Сейчас у него раскалывалась голова, и он закрыл глаза от боли.

Проклятье тебе, шлюха, до самой смерти в червях!

Когда они приблизились к деревне, он взглянул на храм. Взъехав на холм, они могли разглядеть белые стены храмового сада. Там бродила молодая женщина, ало-золотые волосы которой отражали солнечный свет, тело было стройным, грудь туго натягивала надетое на ней атласное платье.

В его сознании тут же всплыла сцена: женщина извивается под ним, просит остановиться, умоляет его, его нож у ее горла, лезвие впивается в кожу, кровь сочится из нее…

Подстегнув своего коня, он галопом помчался к увитым розами воротам сада.

Уже подъезжая, он понимал, что остальные не позволят ему убить девчонку, пока сами не насладятся ей. Нет, он должен быть терпеливее. Его мысли удивили его, потому что раньше он никогда не думал, что в убийстве присутствует удовольствие. В битве, да; в войне, возможно. Как странно, подумал он. Натянув поводья, он соскочил со спины коня и прошел в ворота. Девушка сидела на коленях у розового куста. Она подняла голову.

Она была слепа. По какой-то причине его возбуждение стало еще нестерпимее, чувство власти возросло.

Он услышал, как остальные тоже спешиваются и перекрикиваются, глядя на девушку. Ее красота была неоспорима, скорее греческая нежели персидская, но Левкиону было все равно, из какого она народа.

— Кто ты? — спосила она, и голос ее прозвучал спокойно, но глубже чем он мог ожидать, и ее акцент выдавал дорийское происхождение. Спартанка или коринфийка, подумал он, и его обрадовало. Он бы не почувствовал такого удовлетворения от перспективы изнасиловать афинянку.

— Почему ты не отвечаешь? — спросила она, пока — без тени страха в голосе. Но он знал, страх придет. Он медленно вытащил нож и пошел к ней.

— Что ты делаешь? — закричал Пендар.

Левкион не удостоил его внимания и приблизился к девушке. Даже сквозь запах роз он чувствовал аромат ее волос. Протянув руку, он схватил бретельку ее платья и разрезал ее, срывая ткань с ее тела. Она отступила, обнаженная — и теперь появился страх.

— Прекрати это! — прокричал Пендар, пробежав вперед и схватив Левкиона за руку. Прежде чем он мог остановиться, воин развернулся и вонзил клинок в грудь своего друга. — За что? — прошептал Пендар, падая на Левкиона и соскальзывая наземь, своей кровью омыв бронзовый нагрудник Левкиона. На мгновение Левкион замешкался, пораженный; потом потряс головой и повернулся к другим наемникам. — Хотите взять ее? — спросил он их.

— Почему бы и нет? — отозвался Борас, плотно сбитый фракиец. — Она выглядит довольно сладкой. Наемники двинулись на голую девушку, Левкион шел впереди с вытянутым окровавленым ножом. Жрица стояла на месте. Она подняла свою руку, и Левкион почувствовал, как нож зашевелился у него в руке. Глянув на руку, он закричал — он держал гадюку, поднятая голова которой откинулась, обнажив готовые к удару ядовитые клыки. Он отбросил ее, услышав стук по камням.

— Что с тобой случилось, парень? — спросил Борас.

— Ты что, не видел? Змея?

— Ты спятил? Хочешь взять ее первым — или нет? Я так долго ждать не буду.

Низкий рык донесся из-за их спин.

Рядом с ними стояло чудовище. Оно имело голову льва и тело медведя, огромные плечи и длинные когти. Мечи покинули ножны, и воины атаковали чудище, которое не оказало сопротивления, когда их клинки вонзились в его массивную тушу. Оно упало в крови — и превратилось в их товарища, Метродоруса.

— Она ведьма! — вскричал Борас, отскакивая от нее.

— Да, ведьма, — сказала им слепая женщина, и голос ее был почти шипением. — А теперь вы все умрете!

— Нет! — раздался другой голос, и Левкион увидел старую женщину, ковыляющую по дорожке. Пройдя мимо мечников и опустившись на колени перед мертвым Метродорусом, она опустила руки на его раны и начала ворожить. Казалось, тучи побежали по небу наперегонки, потом застыли на месте. Ветер сначала усилился, потом умер, и воцарилась тишина. Левкион поднял голову и увидел орла, неподвижно зависшего в воздухе с распахнутыми крыльями. Ворожба продолжалась, и наемники смотрели, как раны Метродоруса затянулись. Неровное дыхание затрясло его тело, затем он застонал.