Это откровение не пробудило во мне ответных чувств, потому что слова бабушки не соответствовали тому спокойствию, с которым звучал ее голос, когда она попыталась произвести на меня впечатление этой паузой в своем рассказе.

— Но это не кажется особенно важным, — добавила я и рассмеялась.

— А ты хочешь, чтобы я начала бить посуду, после стольких лет? Правда в том, что много раз мне это было не важно, все зависит от женщины.

— У него было много любовниц?

— Нет, в реальности ни одной, потому что это были не настоящие любовницы. Это были интрижки, всегда очень короткие, часто однодневные, хотя такие одиночные дни, холодные дни, стали повторяться все чаще. В принципе Хайме рассказывал мне об этом, потому что ему это не было важно, это были вспышки страсти, редкие, которые быстро исчерпывали себя. Его желание возникало неожиданно и заканчивалось также резко, без последствий, так он говорил, а я ему верила, потому что, если бы он мне сказал, что луна квадратная, я бы и тогда поверила. Теоретически я была вольна делать то же самое. Понимаешь? Чтобы сохранить себя. Он повторял все время, что супружеская чета — это две личности, а не одна, состоящая из двух половинок. Ты не можешь представить, как он говорил все это. Хотя Хайме и пристально следил за моим декольте на каком-нибудь празднике, но он не старался меня удержать. Если я хотела потанцевать с кем-либо, потому что Хайме никогда не танцевал, мы не говорили об этом. Я видела только, что его губы дрожат от ревности, но я знала, что это его чувство необоснованно по отношению ко мне. Я никогда не спала с другим мужчиной, потому что у меня не было такого желания, и мой муж об этом знал. Я говорила ему, если у него есть связи, то я не хочу знать об этом. Но он все равно всегда рассказывал о них, хотя под конец и образумился, и ни одна из этих женщин не нарушила нашу жизнь… «Я никогда не изменял тебе», — признался мне Хайме незадолго до своей смерти. Я поняла, что он хотел сказать, и ответила, что всегда это знала, и была права. Я ему поклонялась как святому.

Тут бабушка замолчала, как будто у нее не осталось больше ничего, о чем бы стоило говорить. Она посмотрела на свои пальцы и начала сдвигать кутикулы с ногтей левой руки ногтями правой — инстинктивный жест, который я видела тысячу раз. Бабушка Соледад не знала, как закончить свою историю, и мы обе это понимали.

Пока она искала подходящую формулировку, чтобы обойти мой вопрос, я поняла, что упоминание моего имени в завещании произошло только по чистой случайности. Случайностей в моей жизни было так много, что их нельзя было измерить. Я понимала, что никогда не узнаю всю правду о дедушке, память о котором всегда была окутана тайной. Но прежде чем я осмелилась упрекнуть отца в несправедливом отношении к бабушке, я почувствовала непреодолимое желание уйти. Мне стало страшно, я боялась слушать дальше и понять, что означает молчание бабушки, но не меньше боялась потерять нить повествования.

Дедушка в ее рассказе выглядел не как тень обожаемого человека, он проявлялся человеком из плоти и крови. Бабушка Соледад была права: прошли годы, прежде чем я поняла, что значил путь, который выбрал мой дедушка. Только так и никак иначе умирают герои.

— Кто его убил, бабушка?

— Все, — ответила она. Я никогда больше не видела такого темного лица. — Его убили мы все. Я, твой отец, кабинет министров во время войны, министр юстиции, Вторая испанская республика, эта чертова страна, моя сестра Элена, мой свояк Пако и один солдат Франко, или два, или три, или целый полк, который стрелял тогда, но я так ничего и не узнала об этом…

Я больше не отважилась ни о чем спрашивать. Бабушка успокоилась минуты через две, а потом снова заговорила, бледная от боли, которая постепенно стихала. В ней нарастала ярость, бабушка снова заговорила холодно, помрачневшая и задумчивая. Она очень устала, но держалась так, чтобы ни одна эмоция не отражалось на ее бесстрастном лице. Я училась владеть собой так же, ждала и запоминала, как примерная ученица, спрашивая себя, сможет ли мне это когда-нибудь пригодиться. Я спрашивала себя, почему знать историю этой смерти для меня было так необходимо, но меня лишь переполняло ощущение пустоты и поднималось давление. И только когда я смогла увидеть его, когда ясно различила силуэт человека, который одиноко шел по улице и лил слезы по своей ранней смерти, я все поняла. Я увидела, как он обогнул угол улицы Фейхоо и повернул направо, и поняла, что этот прохожий был отцом моего отца, четвертой частью моей крови. Я нашла ответ на свой вопрос.

— Я не хотела обращать внимание, тогда не хотела. Хайме слушал меня, я говорила тебе, он всегда брал в расчет мое мнение, а я его предупреждала, не знаю почему, но тогда я отчетливо видела, что его путь приведет нас к краху. Я просила, умоляла, требовала тысячу раз: «Пожалуйста, не ходи этим путем, Хайме…» Я сказала ему: «Разве ты не видишь, что этого никто не хочет? Ты им ничего не дашь, они останутся в тени, а ты нет…» Он не хотел принимать мои слова, он знал все, о чем я говорю, но не хотел принимать эту правду, он находил тысячи аргументов, чтобы возразить мне. Я тысячи раз пыталась препятствовать ему, я даже вставала на колени несколько раз… Но ничего, он не смотрел на меня, он ничего мне не говорил, ничего, ничего, пока не вставал и не начинал кричать. Хайме кричал на меня так, как никогда раньше: «Ты не понимаешь? Или ты думаешь, что мы играем, что мы ничего не видим? Это война, и мы не дадим им убить Республику, если мы забудем об этом, нам останется только оплакивать Республику, за нее умирали люди, за нее убивали…» Его слова пристыдили меня, я успокоилась. Хайме попросил у меня прощения, обнял и поцеловал, а потом мне пришлось с ним согласиться, хотя я знала, чем он занимается. Три или четыре месяца перед этим, однажды ночью, когда мы пошли спать, он сказал мне очень тихо, почти прошептал, что война проиграна, что осталось только ждать чуда, потому что делать было уже нечего. Я не захотела поверить ему, что новости не были слишком хорошими, но и плохими они не были, это был 38-й год. Я надеялась в глубине души, что мы выиграем войну. Весь мир был в этом уверен, тогда еще не было так, как стало потом, когда Хайме поднял меня утром и сказал, чтобы я верила. Это означало поражение, особенно после того как твой дедушка принял эту чертову должность.

— Какую должность, бабушка?

— Специального прокурора военного трибунала. С нравом называться «Ваше превосходительство». Да, тогда очень часто использовали такое обращения, эти козлы были очень циничными в этой бандитской шайке. Они должны были пригласить Хайме, а он очень злился на меня, когда еще в 36-м году я прокляла их. Потому что я была независимой, потому что подрывала его авторитет, потому что я ни в чем не принимала участия, а еще потому что он был лучшим…

Хайме был единственным, кто был готов выполнить такую деликатную миссию, только он мог усмирять эксцессы в военных судах, сохранить честь гражданского правосудия, заботиться о его открытости до его полного восстановления, так они говорили. Я знаю, что он им не верил, но он принимал их доводы, хотя понимал, что война проиграна, но все же принимал… Хайме стал единственным гражданским лицом на военных процессах. Он занимался гражданскими и военными преступлениями, а также делами о шпионаже, о контрабанде и тому подобными. Он не всегда был обвинителем, но всегда присутствовал там как представитель министерства, он был представителем гражданского правосудия. Он не делал ничего, потому что не должен был ничего делать, только смотреть, слушать и информировать, и без сомнения… Ты должна была читать, что эти негодяи писали о нем потом, когда выиграли наконец эту чертову страну. Эту дерьмовую страну, именно такое название она заслужила. Палач, так они его называли, и бандит, и убийца героев пятой колонны, убийца… — Тут бабушка поднялась. Она вставала много раз в течение этой ночи, чтобы потом сесть на место через несколько секунд, чтобы без сил опуститься на софу. — Убивали единиц! Ты слышишь? Единиц! Я бы убила куда больше этими самыми руками, а потом бы спокойно спала всю жизнь, я клянусь тебе, спокойно. Убийца… Убийцы они, сволочи, сукины дети! И он был мертв, в начале 39-го года он был мертв, эта была неизбежная смерть, неизбежная. Но я никак не могу свыкнуться с мыслью, что Хайме мертв, мертв, мертв…