— Тебе не слишком везло. Верно, бабушка?

Она нахмурила лоб, как будто ей было трудно придумать простой ответ на этот вопрос, она сомневалась каждый раз перед тем, как ответить мне. Меня удивлял и поражал в то же время поток сведений, которые вливались в мои уши. Я не понимала настоящей силы моей бабушки, неистощимой силой ее тела, худого и истощенного. Она была очень молода духом.

— Ну… Я не знаю, что тебе сказать. С точки зрения истории нет, мне не повезло, потому что я потеряла все. Я потеряла мою семью, потеряла работу, потеряла дом, друзей, вещи. Вещи очень важные, маленькие вещички, подарки, любимые платья, памятные пустячки, привезенные из поездок, или подаренные мне на праздники… Это такая малость, это невероятно, но если смотреть с другой стороны, то это подобно потере памяти, уничтожению собственной личности, как тогда, когда ты перестаешь быть собой, чтобы стать кем-то другим. Я проиграла войну. Ты не знаешь, что это такое, никто не знает… Из-за войны я потеряла город, в котором родилась, страну, в которой жила, время, в котором воспитывалась, мир, к которому принадлежала. Я потеряла все, и, когда огляделась вокруг себя, ничто не было моим, я ничего не могла узнать, я чувствовала себя сбитым с толку солдатом. Понимаешь? Когда я говорю, что не была со своими, это значит, что я перестала видеть, куда иду, я оказалась в незнакомом мире, много лет я жила среди чужих. Я потеряла мужа, я бы хотела умереть вместе с ним, это вовсе не красивая фраза. Я клянусь его памятью, которая единственная свята для меня, я клянусь тебе, моей внучке, что предпочла бы умереть, а не пережить его. Мне было только тридцать лет, но, если бы мне было позволено, я бы умерла вместе с ним, но я жива. Я жила без желания жить много лет, я каждое утро поднималась с постели и возвращалась в нее, ничего не ожидая, зная, что она пуста. Я могла только работать, есть, вести хозяйство и спать, всегда одно и то же, до самой смерти… Теперь, когда я состарилась, я понимаю, что не могла бы променять свою жизнь ни на чью другую.

Взгляд бабушки нескольких минут блуждал по комнате: она смотрела на потолок, не останавливаясь ни на чем конкретном. А потом она посмотрела на меня, она была теперь мне ближе, чем когда-либо раньше. Бабушка улыбнулась.

— Ты не понимаешь, правда?

— Нет, — ответила я.

— Ты еще очень молода, Малена, невероятно молода, но при этом думаешь, что все знаешь. Когда ты станешь такой же старой, как я, ты поймешь. В мире много людей, которые никогда за всю жизнь не были счастливы, понимаешь? В твоем возрасте в это трудно поверить. Было бы очень много самоубийств, если бы люди узнали, что их ждет в будущем. Многим не везет даже в самых простых вещах, никогда, никогда, например, кто-то полюбил сладкое — хлоп, у него диабет, совершеннейшее несчастье. Я не из таких людей, мне везло, очень везло. Мое падение было таким сильным, но мне удалось выстоять. И я теперь на коне.

Мне не понравились ее слова, недостойные такой упрямой и сильной женщины, сумевшей справиться со всеми невзгодами.

— Эта позиция сходна с мыслью о христианском самоотречении, разве не так?

— Я так не думаю, — сказала бабушка и рассмеялась. — Это позиция старой женщины, которая говорит с маленькой внучкой.

И тут я рассмеялась вместе с ней.

— Послушай, Малена, я не думаю, что такое случалось с кем-то еще в мире, никто не был влюблен сильнее, чем я любила твоего дедушку. Хотя так же, конечно, говорят многие. Это было невероятное чувство, ведь мы оба ощущали его, мы растворялись друг в друге без остатка, доходило до того, что по ночам каждый из нас старался не засыпать как можно дольше для того только, чтобы увидеть другого спящим. Мы много разговаривали друг с другом, мы были современными людьми. Иногда мы рассуждали и о том, что произойдет, если один из нас влюбится в кого-то третьего, или просто разлюбит. Любовь не вечна, мы говорили об этом, мы создали нечто вроде пакта и пообещали друг другу поддержку, что один не оставит другого. Но ничего не произошло в течение одиннадцати лет, ничего в наших отношениях не изменилось. Каждый день я ожидала катастрофы, потому что считала, что Хайме слишком хорош для меня, так случается всегда, когда любишь. И если проходило более трех дней без каких-либо потрясений, то меня начинало трясти от страха. Все было сложно, сложно и восхитительно, как будто мы только играли в жизнь. Это не значит, что твой дедушка ничем меня не раздражал, это не так. Он много времени проводил в клубе, а когда выходил на улицу, то шел с ощущением какой-то внутренней свободы и через каждые два шага останавливался, чтобы посчитать, и отмечал: «Конь за слона, пожертвую ферзем и мат в два…» и так далее. Я никогда не понимала, чем простая игра могла так сильно очаровать его, но в то время, когда мы жили, происходило множество странных вещей, каждый день я сталкивалась с чем-нибудь необычным. Иногда Хайме приходил домой без предупреждения, когда я его не ждала, в полдень, или в шесть часов вечера. Тогда он набрасывался на меня, и мы падали на кровать, а дети были маленькими и играли в коридоре. Потом он одевался, я прощалась с ним в халате, мы шли в обнимку вниз по лестнице, он быстро уходил, а я закрывала за ним дверь. Мы всегда очень радовались друг другу.

— Он делал тебе подарки каждый день, правда? — спросила я, выуживая из закромов памяти единственное интересующее меня обстоятельство, которое я знала о нем. — Папа рассказывал мне об этом как-то раз.

— Да. Он возвращался, а в его кармане всегда было что-нибудь для меня, но часто это были не подарки, а разные безделицы, я бы это так назвала. Например, жареные каштаны за двадцать сантимов осенью или ветка миндального дерева, два земляных ореха, которые он положил в карман, когда пил аперитив, или альбом с какими-нибудь симпатичными рисунками.

— И ты сохранила эти вещи?

— Эти — да. Те, которые имели ценность, я продала сразу после войны, все, кроме золотой броши с эмалью, которую он мне привез однажды из Лондона, — единственное украшение, которое я никогда не отдавала оценщику. Я подарила ее Соль, когда ей исполнилось сорок лет, ты, конечно, видела эту брошь, потому что Соль ее постоянно носит, она в виде девочки с крылышками, одетой в белую тунику… Компанилья, подружка Питера Пена. Я старалась сохранить какой-нибудь ценный предмет для каждого моего ребенка, но не удалось. После воины мне пришлось продать изображение Монблана, которое Хайме подарил мне, потому что после войны и блокады эти вещи очень хорошо продавались. Я продала и золотую шпиговальную иглу, которую ему подарил декан факультета. А еще мне пришлось продать очень красивые шахматы, маленькие, из коллекции Staunton, сделанные из красного дерева и слоновой кости. Они стоили столько же, сколько мне в свое время завещал мой отец, это был самый дорогой подарок, сделанный мне. Мне стоило огромных усилий продать шахматы, но потом каждый день в течение двух месяцев мы ели картошку. Нам удалось найти выход из голодного положения, мы каждый день варили картофель — ели черного ферзя и пешек белого короля — так бы прокомментировал нашу жизнь твой дедушка. Так что в конце концов Мануэль остался с книгой «Гордость и предубеждение», а твой отец с «Пармской обителью», больше ничего не сохранилось. Только Бароха остался со мной, это собрание в девяти томах. Мне было очень сложно расстаться с ним, еще я храню земляные орехи, потому что никогда бы не смогла их съесть.

— И всегда было одно и то же? И ты никогда не возмущалась?

— Более или менее, Малена… Ладно, Хайме был очень умным и очень честным, ранимым и верным. Он родился в 1900 году, поэтому иногда наступал на те же грабли, что и другие. Думаю, он не смог привыкнуть к новым временам.

— Он был груб?

— Иногда, но не со мной. Я хочу сказать, что он мне никогда ничего не запрещал, ни в чем не ограничивал, не пытался меня переделать, его все устраивало. Я хотела стать известной в судебных палатах, для меня это было развлечением, потому что среди жен судей, прокуроров и адвокатов Мадрида я была единственной, кого интересовало правосудие. Для меня это было что-то вроде футбольного матча, я аплодировала, топала ногами, свистела, вскакивала с места… Когда мы выигрывали, в те моменты, когда судья не видел его, Хайме салютовал мне вытянутыми вверх руками, ладони повернуты внутрь, так… — и бабушка изобразила классическое приветствие тореро в моменты наивысшего триумфа, — как будто предлагал получше навострить уши. Его пару раз предупреждали, а однажды разозлился его клиент, потому что его жест показался ему неуважительным, а однажды сам судья повел себя странно, после того как провозгласил оправдательный приговор. Дело было очень сложным, он посмотрел на меня, улыбнулся и громко сказал: «Удача, сеньора», и половина публики, среди которой были коллеги и друзья моего мужа, начали аплодировать, а Хайме заставил меня подняться и приветствовать всех. Я знала все его дела наизусть, он мне рассказывал о них в общих чертах. Много раз Хайме прислушивался к моим соображениям, мы были очень близки, очень, но однажды, когда… — бабушка сделала почти драматическую паузу. Она молчала и смотрела на меня странным взглядом, словно хотела завоевать меня, как ту аудиторию в суде, и улыбнулась прежде, чем заговорила: — Когда он принес мне оленьи рога, тогда мы не были близки.