— Я расскажу о твоем прошлом моему пациенту на Тенерифе, — сказал мне Родриго вместо прощания.
— Пожалуйста, — согласилась я. — И позвони мне после этого, расскажи, как он отреагировал.
Я подняла голову, чтобы поцеловать Родриго в щеку, а он наклонился ко мне, желая сделать то же самое. Когда я открыла дверь лифта, то спросила себя, как мне хочется поступить теперь — уйти или остаться, что будет правильно? Дверь Родриго все еще была приоткрыта, а уходить мне не хотелось. Он сделал пару шагов к своей двери, словно хотел помочь мне, но когда положил руку на щеколду, повернулся, словно вспомнил о чем-то.
— Ах, Малена!.. Какие у тебя стройные ноги! — Родриго сделал паузу и улыбнулся. — Намного красивее, чем у твоей сестры.
Это прощание так смутило меня, что я закрыла лицо руками. Пока я спускалась до вестибюля, все спрашивала себя, почему он выбрал именно эти два слова, именно эти и никакие другие, потому что если бы он сказал «красивые» вместо «стройные», и «изящные» вместо «красивые», все было бы иначе. Возможно, ничего бы и не случилось, но Родриго выбрал именно эти слова, а в его устах они обрели непонятную силу. Я поняла, что момент прощания с прошлым стал для меня встречей с новым сокровищем. Тут лифт остановился, двери открылись, но я не двигалась, а продолжала улыбаться, стоя одна в центре кабины. Мои щеки пылали, по всему телу бегали мурашки.
— Добрый вечер! — услышала я и открыла глаза.
С другой стороны двери стояла женщина лет тридцати, с короткими каштаново-белесыми волосами, в зеленом шерстяном костюме и коричневых туфлях на низком каблуке. Она мне приветливо улыбнулась. Женщина держала за руки двоих детей, хорошеньких и беленьких, одетых в пальто из английской шерсти, они не были виноваты в том, что их мать оказалась так похожа на мою сестру. Я решительно закрыла дверь перед их носом и нажала на кнопку пятого этажа.
Родриго продолжал стоять на том же месте и ждал меня у открытой двери, прислонившись к стене и держа ладонь на щеколде. Увидев его, я рассмеялась пронзительно и громко, как раньше. Родриго улыбнулся, а я сказала только:
— Какого черта!