«Это только на год, Хайме, — ответила я ему, — возможно, даже всего на несколько месяцев», а он ответил, что год — это долго, невероятно долго, что он этого не переживет. Он сказал, что эта жертва не стоит моих страданий, но я решила сделать это, и поступила так, как задумала, хотя совсем не верила в свои силы. За то время, которое я провела за этими стенами, я стала испытывать тошноту, ярость и отвращение, я умирала от желания открыть дверь и сбежать, остаться без наследства и всего остального без копейки в кармане, но зато стать свободной… Я думала, что ненависть — это самое сильное чувство, я думала, что оно очень глубокое, такое же, как любовь, разве нет? Так всегда говорят, и, несмотря на это, это не так, или, по крайней мере, я так не чувствовала. Возможно, я очень сильно любила, или, возможно, я их недостаточно ненавидела, но я не могла вынести силы последствий собственного разрушения, я не хотела стать слепым орудием ненависти. Может быть, любовь и подчинила меня себе однажды, но ненависти сделать с собой то же я позволить не могла. В общем, я постриглась…

Мама сообщила мне на Святой неделе, что собирается перевести все имущество на себя, а я должна сделать самую малость — отказаться от ее денег. Она была согласна с моим решением уйти в монастырь, но отец был категорически против. Дело в том, что он ничего не знал, не имел ни малейшего представления о моих планах, он считал, что я недостаточно все обдумала: «Одно дело стать монахиней, а другое — умереть там», — сказал он… В тот день, когда я ушла из монастыря, я чувствовала себя так, словно целую неделю курила опиум, я была возбуждена и ошеломлена свободой. Твой отец понимал, что никогда больше меня не увидит, и рассмеялся: «Сейчас ты похожа не на христову невесту, а на девушку, готовую к замужеству». Он был последним человеком из семьи, которого я видела в Мадриде. Он мне очень помогал, очень рисковал. Он нашел этот дом, осмотрел его и зарегистрировал на свое имя, чтобы я не смогла продать его. Когда я почувствовала, что не могу больше жить в монастыре, позвонила ему с какими-то извинениями, а он очень долго смеялся в трубку. Я сказала себе, что должна отблагодарить его, но не смогу это сделать… В то утро я пошла, чтобы увидеть его, я тогда еще носила сутану… Когда-то у нас были общие планы, которым не суждено было реализоваться. Хайме никогда не смог бы жить на две семьи, как мой отец. Я специально пришла в сутане, чтобы он не питал никаких иллюзий, мне тоже не стоило этого делать, так вот мы и встретились. Это последнее, что я сделала в Мадриде, когда еще была монахиней… Вначале он послал меня к черту, назвал удовлетворенной шлюхой. Твой отец был уверен, что у меня все пойдет хорошо, так и вышло, у меня быстро появились друзья, я даже завела себе пару любовников.

Я радовалась, ведь у меня были деньги, этого было достаточно. Все, что я хотела, у меня было. Ненависть очень быстро перестала поддерживать меня, ведь я больше не видела ни матери, когда перечитывала письмо, которое сама ей написала, ни сестры — твоей матери. Я представляла себе их стыд от непоправимого вреда, который мой последний грех нанес их репутации, но никогда потом не пыталась исправить того, что произошло… Потом я обратилась к отцу. Конечно, ему я тоже написала — очень длинное письмо, ему я все рассказала, все, что могла рассказать, не покривив против истины, а он ужаснулся: «Что мы сделали с тобой, дочь моя?» — сказал он мне по телефону и не смог продолжить, но я поняла, что он хотел сказать. Потом, когда мы встретились, когда гуляли вместе неделю, в Мохакаре, отец сказал мне, что не хотел говорить об этом раньше, но теперь решил рассказать мне о своей жизни, о дурных поступках, которые совершил. Мне показалось, что это был своеобразный способ упрекнуть меня уже в моих собственных ошибках…

Он просил рассказать ему всю правду, но я медлила, понимая, что в действительности ничего не изменилось. Проблема была не только в прошлом, когда я приняла очень важное для себя решение, а и теперь и в будущем передо мной расстилалось настоящее море больших и маленьких проблем, поэтому о прошлом я старалась больше не думать, но потом мне начали сниться странные сны. Каждую ночь мне снятся сны моего отца, я вижу его в Мадриде, совсем одного, без Паситы, без меня, абсолютно одного. Он разбивает голову камнем, пока я, улыбаясь, сижу в его кабинете, окруженная трупами его мертвых жен и всех его детей, тоже мертвых, кроме нас с Паситой, — мы всегда отсутствуем, а он все еще жив и плачет, и раскаивается в своих грехах, хотя не перестает улыбаться. Иногда во сне он зовет меня: «Магда, иди, Магда, иди, поговори со мной», — но я никогда не показываюсь ему, я его вижу и говорю себе, что должна идти, но не могу пошевелиться. Я даже не знаю, где нахожусь, мне известно лишь, что я его вижу и что я должна идти к нему, но я не иду, а он продолжает звать меня, он зовет почти каждую ночь, почти каждую.

— Нет, Магда, — закричала я исступленно, — он не зовет тебя, не может звать тебя.

Она повернулась на камне и схватила меня за запястья, так сильно сжав их, что в мою кожу впились ее ногти, и закричала так близко от моего лица, что я почувствовала запах алкоголя и запах вины, перемешанные в ее дыхании.

— Он зовет меня, Малена! Он зовет меня каждую ночь, а я не иду, не иду…

— Ты была там, Магда, — произнесла я, пытаясь сохранить спокойствие, — ночью, на Мартинес Кампос, когда он умирал, ты была там. Томас запретил мне приближаться к нему, но я пошла посмотреть на него, и он на мгновение пришел в себя. Он обратился ко мне, приняв меня за тебя, а я ему ответила, что да, это я, я назвалась ему тобой.

Когда я открыла дверь номера, мое сердце билось сильнее обычного, я очень устала, но спать не хотелось совершенно. Мне было грустно и в то же время хорошо, словно все горести, которые входили в мои уши с исповедью Магды в течение нескольких часов, теперь были похоронены где-то внутри меня. Я не думала ни о чем конкретном, пока открывала дверь, которая отделяла комнату Рейны от моей, не думала, когда взяла Хайме на руки и на цыпочках перенесла его в свою кровать. Я не думала о том, чтобы умыться, почистить зубы, смыть косметику, нанести крем, я ни о чем не думала, но, когда я посмотрела на себя и увидела в зеркале свое чистое лицо, в этот момент я поняла все.

Моей сестре понадобилось много времени, чтобы проснуться, хотя я трясла ее изо всех сил, потом стала громко звать по имени, зажгла на столике лампу и начала светить ею прямо в лицо Рейне, до тех пор пока она не открыла глаза.

— Кто это? Что происходит? — она говорила отрывисто, задыхаясь, и прикрыла глаза, чтобы защититься от света, никогда она не казался мне такой беззащитной. — Ах, Малена, что ты делаешь!

— Это ты. Правда, Рейна?

— Что? Я не знаю, о чем ты говоришь? Должно быть еще шесть утра…

— Сейчас только два с четвертью, и она — это ты, любовница Сантьяго, это должна быть ты, верно?

Она мне не ответила. Она закрыла глаза, словно они стали слезиться и болеть, отвела от себя лампу, и теперь лампа светила в стену. Рейна поправила подушки и опустилась на кровать.

— Это не то, о чем ты думаешь, — сказала она мне. — Я влюблена в него, влюблена, Малена, знаешь? В этот раз все серьезно, так что… Я думаю, что это впервые со мной происходит с тех пор, как я повзрослела.

На следующий день Рейна с дочерью вернулась в Мадрид. Я осталась в доме Магды с Хайме до начала сентября.

Каждое утро, вставая, мне стоило больших усилий назначить дату отъезда. Мы были всем довольны, не делали ничего особенного и в то же время занимались разными делами целый день. Хайме неплохо поладил с Марией и скоро подружился с внуками хозяйки бара на равнине, они каждый вечер играли вместе во дворе. Мои опасения не оправдались: знакомство с Магдой закончилось для Хайме прекрасно — полной взаимной симпатией. Любовь Магды к этому позднему, непредвиденному племяннику было трудно описать, она была очень сильна, тем более что тетя всячески культивировала ее, и в эту любовь мой сын погрузился во всех смыслах без оглядки. Мне нравилось видеть, как они вместе смотрят телевизор или на разные голоса читают сказку про великана и принцессу. Однажды утром, пока я загорала на пляже с Марибель, Эгоном и другими ее друзьями, я увидела раздетую Магду, сидящую на песке. Хайме был с ней, она терла его ладошки своими ладонями. Смысл этого жеста я не могла понять издалека, поэтому поднялась, подошла поближе и увидела, что они вытряхивают сырой песок, застрявший между пальцев. Магда с Хайме строили какой-то затейливый замок, напоминающий те, что я видела в фильмах ужасов. Они не замечали меня, хотя я подошла совсем близко, села рядом с ними, стараясь не шуметь, и смотрела на них долго, ничего не говоря, только слушала их разговор. Я смотрела на тело Магды, упругое и сильное, потом посмотрела на ее лицо и узнала ее улыбку в улыбке моего сына, в его глазах, очарованных неожиданной властью своих рук, и вдруг я испугалась, что тоже могу состариться.