Они ведь были одного роста.

— Нет, — покачала головой Диана. — Не просите…

Мать Морин обняла ее за плечи:

— Пожалуйста… Ради Морин. Я не могу хоронить дочь в бальном платье.

И Диана его надела.

Она помнила, как у мистера Макклеода дрожали руки, когда он помогал ей подняться на подиум, заваленный грудой роз — живых и искусственных, из папиросной бумаги. Часть из них они с Морин смастерили сами у нее дома, на кухонном столе. Остальное прислали в дар городские цветочники — в память о погибших и в честь выживших.

Лепестки трепетали на свежем ветерке.

Диана поднялась на возвышение, и все зрители ахнули.

— Ты — самая прекрасная королева мая за всю историю школы, — шепнул ей мистер Макклеод.

Небо было чистым, ярко-голубым, и над стадионом стелился запах роз. Диана подняла голову — солнце заливало все вокруг ослепительным светом, высвечивая, казалось, каждую молекулу, каждый атом вселенной — крошечные хрустальные кристаллы. Она перевела взгляд на зрителей — ее родители сидели бок о бок на скамейке трибуны.

Неужели они еще и за руки держатся?

Оба плакали.

Ей дали в руки микрофон, и Диана выпустила на свободу связку белых воздушных шаров:

— Это тебе, Морин.

Весь стадион смотрел, как легкие до невесомости шарики поднялись в воздух и устремились к солнцу.

Линолеум был натерт воском, и его золотистые крапинки весело сверкали под сотнями новеньких туфелек, торопливо топавших на первый урок…

Как же громко они топочут.

Или это всегда было так?

— Пока, — сказала одна подружка другой. Они шли на уроки в разных классах и прощались на час.

Их дружба длилась уже полгода. Проведя вместе лето, они не хотели расставаться даже на короткое время. Несколько первых недель им будет казаться, что все остается, как было летом, но вскоре листья пожелтеют, а солнце, все так же высоко стоящее в небе над Бриар-Хиллом, потускнеет.

Им было трудно представить себе, что сейчас придется разойтись и целый час сидеть, записывая что-то в тетради и с нетерпением ожидая, когда же зазвонит звонок с урока.

— Увидимся за завтраком, — с грустью в голосе сказала одна и, нагнувшись к подружке, добавила: — Выглядишь потрясающе.

— Ты тоже.

Они торопливо чмокнули друг друга.

Диана придвинулась ближе к своему отражению в зеркале.

Стекло от дыхания снова запотело.

Она окинула себя критичным взором.

Кое-чем еще можно гордиться… Возраст не слишком испортил ее внешность. Она точно знала, в какой день пересекла черту, за которой превратилась из девушки в даму. И это ее нисколько не испугало.

Это случилось не в день свадьбы и не с рождением ребенка. Много позже. Когда ей было… Сколько? Тридцать три? Тридцать четыре? Она завезла Эмму в детский садик и ехала на работу. Была зима. Сыпал мелкий сухой снег, заметая улицы перистыми валами. Она остановилась на пересечении с четвертым шоссе и тут увидела ее. Она ждала у пешеходного перехода, хотя на перекрестке не было других машин.

Рыженькая, лет восемнадцати, может, студентка из колледжа или старшеклассница.

В серебристом пуховике и в наушниках, она кивала головой в такт музыке, играющей лишь для нее одной, и улыбалась отстраненной и рассеянной улыбкой молодости. Она шагнула на шоссе и через ветровое стекло взглянула на Диану.

Они на миг встретились глазами, и на девичьем лице мелькнула тень узнавания, но она уже слишком глубоко погрузилась в музыку и собственные приятные мысли. «Это была я, — подумала Диана, — когда-то я была этой девушкой. Никто другой никогда не был этой девушкой и никогда не будет».

Ее удивило, что она думает про себя в прошедшем времени. Миновав наконец перекресток, Диана превратилась в зрелую женщину.

Вскоре после этого она начала называть своих студенток голубушками. Вместо броских дешевых маек и рубашек стала носить дорогие блузки, выбросила набор браслетов на щиколотку и купила закрытый купальник, чтобы на пляже, куда она таскала летом Эмму, никто не увидел татуированную розу у нее на бедре.

Зеркало опять запотело, и Диана дохнула на свое отражение, чтобы больше его не видеть.

В столовой стоял оглушительный шум.

Звякали упавшие на линолеум ножи и вилки, звенели опускаемые в автомат, выдававший подносы, четвертаки. Кто-то стучал кулаком по столу, задавая взрывной ритм окружающей какофонии. Пронзительно хохотала девчонка. Парень пытался голосом подражать электрической гитаре. Но громче всех орала Рита Смит, с прошлого года растолстевшая еще больше. «Убери эту гадость!» — истошно вопила она на мальчишку, который кидался в нее черным пластмассовым тарантулом.

Девочка плюхнулась на стул рядом с подружкой, которая уже ждала ее, прихлебывая из стаканчика шоколадное молоко.

— Ты не поверишь! — возбужденно начала она, даже не сказав «Привет!». Глянула в стаканчик с темным и сладким шоколадным молоком и сейчас же захотела такого же. Впрочем, мгновенно забыв про молоко, выпалила:

— Он в моей группе.

— Нейт?

— Ну! Сидит со мной.

— Не может быть! Брось! Ты с ним разговаривала?

Она небрежно пожала плечами:

— Я сказала, что мне нравится эта штука у него в губе.

— А он что?

— Улыбнулся.

— Нейт улыбнулся?

— Вот именно.

Диана вышла из ванной и, завернутая в полотенце, босиком прошлепала через коридор. Эмма сидела у себя в постели, мрачная и неулыбчивая.

— Где кот?

— Зайка, я заперла его на ночь в мастерской. Не бойся.

Эмма ничего не ответила. Но выглядела так, словно узнала какой-то секрет, например прочитала дневники Дианы и осталась ею крайне недовольна, хотя и приобрела над матерью новую власть.

— Пусть этот кот уходит.

Диана притворилась, что не расслышала, и прошествовала в спальню.

Все три девочки разместились на заднем сиденье мини-вэна, и машина тронулась.

Сара-Энн Салерно была в летнем платье и коротеньком вышитом свитере-болеро. Свитер был белый, с розовыми розами, вышитыми на рукавах толстыми нитками. Вот уродство, подумала Диана, но кто-то ведь старался, вышивал.

— Какой у тебя красивый свитер, Сара-Энн. — В зеркале заднего вида Диана поймала уменьшенное отражение девочки.

— Спасибо.

— Это бабушка тебе связала?

— Нет. — Сара-Энн прикрыла руками розы. — Моя бабушка умерла.

— И моя тоже! — восторженно пропела Мэри Оливет, словно сообщала хорошую новость.

— И моя, — подхватила Эмма, и Диана не смогла сдержать удивленного вздоха. В памяти всплыло, как ее мать…

Но тут Эмма запела: «Немного Сары в моей жизни, чуточку Мэри в моей постели, капельку Эммы на всю ночь»[3].

Две другие девочки подхватили мелодию, и звук тоненьких голосков, в унисон поющих полузабытую песенку, наполнил Диану смутным беспокойством.

Они выехали на проспект Рузвельта, выходивший прямо к зоопарку. Диана пыталась разобрать слова песни, но вслушиваться в пение и одновременно вести машину было трудно. Она поймала себя на том, что настолько крепко вцепилась в руль, что почти не могла его поворачивать.

Проспект в это утро был пуст, если не считать старого седана, обшитого панелями и оттого похожего на небольшой домик на колесах — на таких в детстве Дианы ездили матери семейств. У них, правда, такой машины не было, зато она была у матери ее подружки, и та часто возила их в кино или на прогулку в зоопарк.

Девочки продолжали весело распевать, без конца повторяя припев: «Немножко Сары — вот и все, что мне надо». Женское имя каждый раз менялось, но они ни разу не запнулись, видно, знали песенку наизусть. Диана опять взглянула на них в зеркало.

Дочь сидела в центре, справа от нее устроилась Сара-Энн Салерно, а слева Мэри Оливет, которая, надо признать, была из них самой хорошенькой.