Девочка была не старше Дианы, одетой в тот день в комбинезон и клетчатую ковбойку. Она тогда увлеклась историями о жизни на ферме. Видеофильм, который ей принесла мама, она смотрела каждый вечер, пока та читала свои журналы. Его главная героиня носила комбинезоны, доила коров, жевала травинки, и Диане страстно захотелось быть на нее похожей.

Пока она не увидела эту девочку в бакалее.

Должно быть, Диана уставилась на нее слишком пристально, потому что девочка, глянув из-под своей вуали, сказала: «У меня сегодня первое причастие».

Диана даже не знала, что это такое, но вдруг ощутила, как у нее внутри словно бы открылось окошко и внутрь вместе с запахом гвоздики проскользнула частичка тайны. Потом ее окликнула мать, и окошко захлопнулось.

Она вообще не думала о религии до старших классов школы, когда подружилась со вновь обращенной христианкой. Ей уже исполнилось шестнадцать, и она успела глубоко погрузиться в мир пороков и совершить такие мерзкие поступки, за которые, как она считала, нет и не будет прощения от самого милосердного Бога. О том, что такое грех, она имела самое туманное представление, но не сомневалась: ей следует держаться в тени, потому что Бог если и наблюдает за людьми, то вряд ли улыбнется, глядя на нее.

Морин никогда не пыталась обратить Диану в веру, зато часто рассказывала об Иисусе, о том, что он всех любил и прощал и сам принял смерть за людей. Она говорила об этом с поразительной простотой и задушевной искренностью, вызывая у Дианы боязливую зависть. Когда темноглазая, с длиннющими ресницами Морин начинала рассуждать об Иисусе так, будто видела его на самом деле, Диана уже не удивлялась, что мать запретила ее подруге ходить в церковь. После крещения Морин действительно словно заново родилась.

Повзрослев, Диана пришла к выводу, что смутное беспокойство, окрашивавшее ее мысли о Боге, уходило корнями в тот самый детский страх, что внушали ей туман и красный бархат. Подобно церковной свечке этот страх продолжал тихонько мерцать в глубине души, где-то совсем рядом с сердцем, там, где пульсирует кровь и гнездятся предчувствия, в месте, никогда не внушавшем ей доверия, хотя и бывшем частью ее естества.

Порой Диане чудилось, что сестра Беатрис, вечно одетая в длинные черные балахоны, из-под которых едва выглядывали лицо да пухлые белые руки, свидетельствовавшие о последней слабой связи с плотским миром, видела ее насквозь, включая этот изъян, наверняка причисленный ею к списку грехов. Но Диане было все равно, она не испытывала ни стыда, ни страха. Просто ей казалось, что за ее жизнью постоянно наблюдает чужое равнодушное око.

Если бы ее попросили выразить свои чувства одним словом, Диана назвала бы их безнадежностью. Нечто подобное испытываешь, когда в вечерних новостях показывают, как из потерпевшей аварию машины извлекают тело водителя или как из разрушенного здания вытаскивают на носилках потерпевших.

В любом случае прятаться ни к чему.

Если мир желает раскрыть твои секреты и жаждет поглазеть на твой труп, кто ему помешает?

Впрочем, именно из-за сестры Беатрис Диана слегка подредактировала дочкин рассказ, заменив дерзкое предложение на вполне лояльное: «Бетани Мэри Энн Элизабет любит контрольные по математике и биологии не так сильно, как мороженое».

Сложив распечатку вчетверо, Диана убрала листок в рюкзачок Эммы.

Они пошли в бутик в центре города и прокололи себе уши в нескольких местах…

По три крошечные рубинового цвета стекляшки в левое ухо и по три блестящих фальшивых бриллианта в правое.

На улице они по очереди внимательно осмотрели друг друга. Сияло солнце, отражаясь от хрома и чисто промытых окон машин, стоящих у тротуара или катящих мимо.

На асфальт ложились слепящие полосы света, словно автомобили посылали им вслед серебряные стрелы. Девочки — в босоножках, шортах и коротеньких топиках — храбро шагнули прямо под дождь из стрел. Волосы они заправили за уши, открывая взорам свои сверкающие драгоценности, рассыпавшие вокруг головы искристые блики, похожие на хоровод веселых коротеньких мыслей.

«Очень хорошо! — нудно скажет мать одной из них, когда увидит украшение. — Как раз то, что нужно каждой девочке. Еще несколько дырок в голове».

Был первый день летних каникул.

Утро выдалось хмурое. Гроза прошла, но небо затянули тучи, а скользкие улицы густо усыпала мокрая зеленая листва. Полусонная Эмма тихо сидела в мини-вэне рядом с Дианой, усадив на колени Бетани Мэри Энн Элизабет. Кукла была дорогая — в белом кружевном платье, с белокурыми волосами и яркими голубыми глазами, которые закрывались, когда ее укладывали на спину или когда она сама падала ночью на пол с кровати спящей Эммы. Ее подарила внучке мать Пола. Кукла улыбалась застывшей и, по мнению Дианы, слегка глуповатой улыбкой.

Они остановились перед школой, на полукруглой парковке. Девочки уже выпрыгивали из машин и спешили по цементным ступенькам к оранжевым дверям, где топтались в ожидании звонка.

В сером спортивном костюме, наспех натянутом перед отъездом, Диана чувствовала себя вполне комфортно. Она часто надевала его по утрам, махнув рукой на то, что выглядит в нем форменным пугалом. Глубоко убежденная, что для женщины возраст — не причина, чтобы впадать в уныние по поводу своей внешности, она тем не менее продолжала облачаться в мешковатый спортивный костюм и не тратила времени на макияж. Ты всего-навсего отвозишь дочку в школу, говорила она себе. Но каждый раз, отъехав от дома на пару миль, она не могла избавиться от противного ощущения, что зря напялила на себя эту позорную униформу женщины средних лет.

Эмма, понятное дело, ничего этого не замечала.

— Я люблю тебя, мамочка.

— Я тоже тебя люблю. Пока, котенок. Всего хорошего. — Диана наклонилась к дочке и чмокнула ее.

От Эммы еще пахло только что выпитым шоколадным молоком. От детских волос веяло сном и влажной землей. Как всегда, обнимая на прощание дочь, даже дома, укладывая ее спать, Диана на миг испытала тоскливый страх, почти ужас, который порой накатывал на нее перед сном, нечто вроде отчаянного нежелания отключаться от жизни наяву и погружаться в мир грез, какими бы сладкими они ни были.

— Мам, а Бетани Мэри Энн Элизабет? — спросила Эмма.

— До свидания, Бетани Мэри Энн Элизабет, — весело проговорила Диана, обращаясь к бесстрастному кукольному лицу.

— А поцеловать? — Эмма приподняла куклу.

Мать наклонилась и дотронулась губами до холодной пластмассовой щеки.

Эмма — красный жакетик, рюкзачок с Белоснежкой на спине — выпрыгнула из мини-вэна и, бережно уложив куклу головой на сгиб локтя, двинулась к школе. Дошагала до крыльца и пошла по ступенькам к другим девочкам, которые уже переминались в нетерпеливом ожидании возле двойных оранжевых дверей. От влажного после дождя цемента клубами поднимался пар, и на его фоне в своих одинаковых шотландских юбочках и гольфах они выглядели бледными и несчастными.

На долю секунды Диане захотелось броситься к дочке, схватить ее и увести прочь от этих угрюмых и мрачных, словно больных, лиц, слишком серьезных для детей. Диане показалось, что они с излишним вниманием наблюдают за шагами Эммы, и ее обожгло ревностью, но в этот миг раздалось механическое дребезжание школьного звонка и дочь побежала бегом. Двойные оранжевые двери распахнулись, и девочек одну за другой поглотила слепящая тьма места, где они проводили дни напролет.

Диана бросила последний взгляд на двери и тронулась к выезду с полукруглой стоянки, гадая, на самом ли деле улыбающаяся сестра Беатрис — по обыкновению, вся в черном — взяла Эмму за красный рукав летнего пиджачка и повела за собой или это ей только почудилось.

Июнь.

Все еще только июнь.

Время словно замедлило ход. Летние дни тянулись бесконечно, став прямо-таки осязаемыми и издавая запахи стирки и освежителя воздуха.

Матери по утрам уходили на работу — девочки даже не слышали, как хлопают за ними двери. Сами они спали до полудня, потом вставали, садились с полными мисками хлопьев перед телевизором и смотрели ток-шоу, попивая сладковатое после хрустящих колечек «Черио», «Фрут Лупс» или попкорна молоко.