Американист снова принялся с яростью грести по бумажному морю. Тук-тук… тук-тук… Эту проклятую машинку не мешало бы смазать! Треск и скрип действовали ему на нервы, мешали сосредоточиться и затрудняли работу. Он весь взмок и в конце концов снова прервался. Было нестерпимо жарко. Вот такая же липкая духота обволакивала его, когда он плыл по Миссисипи. Он вынул из кармана большой цветастый платок и принялся утирать им лицо и шею. Потом снял промокшую майку. Сидел, вперив взгляд в пустоту. Несколько вводных слов: «…лишь начало, а не, как утверждает «кое-кто», конечный результат».

Краткость придавала выпаду Марпиоли еще большую язвительность и силу. К тому же он хитро использовал самый запрещенный прием: не назвав имени, создал себе превосходное алиби.

Но вся Италия и, к несчастью, вся Америка наверняка сразу поняли, что под взятым в кавычки «кое-кто» подразумевался он, Феличе Бонетто!

Американист вздрогнул. Ненависть, а может быть, порыв ветра обдали холодом его вспотевшую спину. Точно так же, как в тот раз, когда он плыл вверх по течению Гудзона.

Он «налег на весла» и опять понесся на скрипящей каретке. Тук-тук… тук-тук… тук-тук…

«Как утверждает кое-кто…» Подобное гнусное нападение нужно отразить без промедления. На завтрашней конференции. Самого Марпиоли там не будет: у него кафедра в Анконе, а живет он в Неаполе. Зато придет молодой Дарбезио, его верный и подлый клеврет.

Уж он слово в слово сообщит Марпиоли, что сказал «кое-кто» на конференции в Турине. Но что же скажет «кое-кто»?

Бонетто, повинуясь внезапному озарению, снял теннисные туфли, которые купил в Кембридже (штат Массачусетс), и толстые белые носки, купленные в Чикаго (штат Иллинойс), всунул голые ноги в удобные мягкие тапочки и радостно взмахнул короткими пухлыми руками. Вросший ноготь на левой ноге беспокоил теперь куда меньше.

«Мой друг Марпиоли, который отнюдь не всегда…» — мысленно начал он контратаку. Нет, мало презрения. «Дабы успокоить моего друга Марпиоли, который…» Нет, пожалуй, лучше так: «Надеюсь, мой друг Марпиоли позволит мне…» А еще лучше: «С позволения Марпиоли…» Вот-вот, ответим ему ударом на удар. Коротко, яростно. «С позволения Марпиоли…» — превосходное начало. Он радостно засмеялся и «поплыл» дальше.

Но что, собственно, Марпиоли должен ему позволить? Вся беда в том, что Марпиоли никогда не занимался американской речной тематикой. Во всей его библиографии, сколько ни ищи, не найдешь ни малейшего упоминания о какой-либо из рек Америки. Этот жалкий человек и серенький ученый понятия не имел о таких вещах. Пруды Торо, болота Фолкнера, океаны Даны и Мелвилла — обо всем этом Марпиоли высказал свои банальнейшие суждения. Но о реках — ни слова. Ни об одной.

Бонетто «опустил весла», обессилев от напряжения и отчаяния. Он не сдвинулся с места…

— Дверь закрой! — закричал он матери. — Не видишь разве, какой сквозняк в комнате?

Мать молча подошла к нему и поставила на стул рядом с уставшим гребцом поднос. Потом вернулась к двери и тихонько ее закрыла.

— Я принесла тебе гоголь-моголь, — робко сказала она из угла полутемной комнаты.

— Да не нужен мне твой гоголь-моголь! — вне себя от гнева закричал Бонетто. Он вскочил со стула, схватил расписанную цветами фарфоровую чашку и сунул ее матери. — Убери ее от меня подальше!

Когда мать ушла, он посмотрел на поднос со стаканом холодного молока и трехслойным сандвичем. Увы, аппетит пропал, и даже заманчивый сандвич его не радовал.

— Кое-кто, — процедил он сквозь зубы. — Кое-кто.

Он снова «оседлал* машинку и лихорадочно забарабанил по клавишам: тук-тук… тук-тук… тук-тук…

Теперь, когда Сантамарии явно стало лучше, Анна Карла посмотрела на него с беспокойством. Что скрывать — первым ее побуждением было помочь ему. Она, словно заботливая мать, готова была сводить его в кино, уговорить пройти курс лечения, а потом увезти в горы, подальше от Турина, где он работал целыми днями до изнеможения. Волна нежности и желание защитить его были столь внезапными и сильными, что она даже не успела задаться вопросом, нет ли другой женщины, которая преданно о нем заботится. Обручального кольца он не носит, но это еще не значит, что он холост. Быть может, в полиции кольца не надевают, чтобы легче было в случае необходимости выхватить пистолет или надеть на преступника наручники. Так или иначе, месяц отдыха в Швейцарии ему бы не повредил. Он на время выбросил бы из головы все эти расследования, избавился бы от постоянного нервного напряжения.

Да, комиссара часто постигали неудачи. Видно, они-то и подорвали его силы. Аресты, амнистии, беспрестанные проверки, утомительные допросы, лжесвидетельства… Впрочем, и она многое от него утаила из отвратительного снобизма. Под тем предлогом, что это не поможет делу, она умолчала о весьма непристойной выходке Гарроне. Впрочем, имеет ли она право судить о том, что продвинет вперед к расследованию, а что нет? Но если она расскажет ему все, он уйдет отсюда с твердым убеждением, что она женщина легкомысленная и тщеславная, которой всюду мерещатся обожатели, поклонники или же преследователи.

— Детская мастурбация, — наклонив голову, сказала она. — Из глупой стыдливости я вам не рассказала о детской мастурбации, комиссар.

Сантамария и бровью не повел, но Массимо, как всегда, все испортил.

— А я как раз удивился, почему ты не упомянула об этой весьма существенной подробности, — проворковал он.

— Да, но ведь… — пролепетала Анна Карла, краснея.

Проклятый Массимо! Теперь комиссар решит, что она покраснела оттого, что ее «поймали с поличным», а Массимо — потому, что ей стыдно об этом говорить. Можно покраснеть и от ярости, но разве им это объяснишь.

— Мне самому не пристало рассказывать об этой детали. Иначе это выглядело бы как осуждение педагогических ошибок передовой мамы, которая в них, правда, раскаялась, — тоном джентльмена и одновременно доброго дядюшки пояснил Массимо.

— До чего вредный человек, — обращаясь только к Сантамарии, сказала Анна Карла. — Обожает передергивать карты. Мне самой осточертели педагогические увлечения Боны. Ведь я не стала посещать курс полового воспитания детей.

— Но жалела об этом. Искушение принять все эти новшества всерьез у тебя было, — сказал Массимо.

— О боже! А вдруг они оказались бы полезными? Нельзя заранее все отвергать. Как вы думаете, господин комиссар?

Сантамария был человеком опытным и не дал втянуть себя в философский спор.

— Я почти ничего не знаю о половом воспитании детей. Там, кажется, рассказывают о пчелах и… бабочках?

— Теперь нет, все давно изменилось! — воскликнул Массимо. — Сейчас начинают с того, что родители ходят голыми перед детьми, а кончают тем…

— Согласна, порой кончают тем, что вступают на виа Пьетро Микка в оживленную беседу с Гарроне о детской мастурбации, — прервала его Анна Карла. — Но Бона…

— Я тебе всегда говорил: зло рождает лишь зло.

— Бона прекрасно умеет совместить несовместимое. Когда ее захватывает какая-либо идея, она ни о чем другом не способна думать. В такую минуту для нее все равно, с кем беседовать — с Гарроне или с главой ордена доминиканцев. Вы меня понимаете, комиссар?

— Понимаю. Порой это большое счастье — быть таким одержимым.

— Вот именно. А я вовсе и не собиралась принимать участие в их высоконаучной беседе и стояла от них поодаль. Но, увы, пришлось…

Она запнулась. Собственно, она рассказывала о самых обыденных вещах. В жизни ей приходилось беседовать и на более щекотливые темы. Но почему-то сейчас она стеснялась, точно институтка.

— Собственно, случай самый пустяковый, так, ерунда. Но для меня… — Она снова прервалась, закурила сигарету. — Словом, вдруг мимо промчалась с ревом машина «скорой помощи», и Бона невольно оглянулась. И тут Гарроне повернулся ко мне, словно только и ждал удобного момента, и весьма многозначительно, с неприкрытой похотью посмотрел на меня. Потом жестом быстро и…