— Он учится со мной в одном классе. Отец у него французский журналист, а мать итальянка…

Я запнулся и вдруг почувствовал, что по-настоящему взбешен. Совсем недавно он похвалил меня за то, что я так свободно говорю по-французски. И вдруг такое несправедливое замечание. Хуже чем несправедливое. От товарища я бы такого не потерпел.

Поборов в себе застенчивость, которую я испытывал неизвестно почему, так как обычно отец был со мной дружелюбен и уступчив, я язвительно заметил:

— Ну конечно. Прежде чем выбирать друга, я должен прикинуть, что мне полезней!

Отец посмотрел мне прямо в глаза. От его взгляда у меня душа ушла в пятки, но именно поэтому я изо всех сил храбрился и продолжал грубить.

— А граф Ломбарди тоже полезный друг? — спросил я. И так испугался собственных слов, что слышал, как гулко стучит у меня сердце.

Наступила гнетущая тишина, казалось, воздух стал плотным и осязаемым и давил мне на грудь. Лицо отца, и всегда-то не слишком цветущее, угрожающе побледнело. Он не из тех людей, что устраивают сцены. Собственно, и нагоняя я от него ни разу не получал. И все-таки я ждал, что он выйдет из себя, сознавая, что я заслужил взбучку. Впрочем, не знаю, какое чувство преобладало — боялся ли я этой взбучки или втайне желал. Иной раз, когда отец Луиджи разбушуется, мне приходило в голову, что, если б мой отец когда-нибудь закатил сцену, он стал бы менее чужим мне. Вот и сейчас я с надеждой ждал такой сцены.

Но и на этот раз сцены не последовало. После молчания, показавшегося мне бесконечным, он только спросил, медленно и отчетливо:

— Что ты имеешь в виду?

Я пожал плечами. Потому что не знал, как ответить. А в самом деле, что я имел в виду? Наверное, что он чересчур расчетлив во всех своих действиях. Не так уж благородно с моей стороны, к тому же я всем своим существом чувствовал, что к графу Ломбарди он искренне расположен. Мне было стыдно. Как раз когда отец хотел еще что-то добавить и я ждал худшего, на помощь мне неожиданно пришла Агнес.

— Да ничего особенного он не имел в виду. Сказал, и все.

Я видел, как она посмотрела на отца. В ее взгляде мне почудилось предостережение.

Отец тоже пожал плечами и заговорил с ней о чем-то постороннем.

Когда мы встали из-за стола, я невнятно пробормотал «спасибо» и поплелся наверх, чувствуя себя преступником. Мне было стыдно, что я так недостойно себя вел. Отец всегда идет мне навстречу, удовлетворяет все мои желания, и в этот единственный раз, когда он поступил несправедливо, можно было бы стерпеть и промолчать.

И все-таки меня не радовало, что он не устроил сцены. На душе остался неприятный осадок. Даже не из-за самих его слов, а из-за того, что вмешалась Агнес, из-за того, как она на него посмотрела. В ее взгляде было предупреждение: лучше, мол, промолчать; а правильнее было бы, если б она так посмотрела на меня. Побледневшее, неподвижное лицо отца стояло у меня перед глазами, и я не мог отделаться от впечатления, что попал в точку, хотя все-таки явственно чувствовал, что к графу Ломбарди он искренне расположен.

Я промаялся довольно много времени, не зная, как мне быть, и наконец пришел к выводу, что должен попросить у отца прощения. Но ничего у меня не вышло. Когда я спустился вниз, оказалось, что родители куда-то уехали, и в последующие дни подходящего случая не подвернулось. Отец почти не бывал дома, или у него сидел кто-нибудь посторонний. Впрочем, держался он со мной как ни в чем не бывало. О Луиджи больше не было произнесено ни слова. И в конце концов я решил выбросить этот случай из головы. Лишь несколько месяцев спустя, перед каникулами, я сам заговорил о Луиджи.

Родители Луиджи как раз предложили мне поехать с ними в Италию. Они собирались, как обычно, провести несколько дней в Риме, навестить там родных и друзей, а потом отправиться в горы.

А отец и Агнес уже сообщили мне, что намерены снова поехать на юг Франции, где отдыхали в прошлом году. Когда мы еще жили в Англии и проводили лето в Суррее, Агнес однажды решительно заявила, что в будущем году мы на лето уедем за границу. Она утверждала, что в нашей загородной вилле отец не может по-настоящему отдохнуть. И была права. У нас всегда кто-нибудь гостил. Живя в Суррее, этого трудно было избежать. Вот родители и уехали тогда на лето в Швейцарию. Здоровье отца послужило им оправданием перед теми, кто рассчитывал на приглашение. И в самом деле, отпуск, проведенный за границей, пошел отцу на пользу. На этот раз Агнес тоже хотела, чтобы мы втроем поехали куда-нибудь на юг, где поспокойнее. Перспектива показалась мне вполне приемлемой, но теперь меня больше манила мысль поехать с Луиджи. И единственно по той причине, что у них мне всегда было хорошо и приятно, а не из-за Рима. Может быть, поэтому я никак не ожидал получить от отца отказ. В первый же вечер, когда мы остались одни, без гостей, я воспользовался случаем и изложил свою просьбу.

Ничего необычного в этой просьбе не было. Я часто гостил у друзей, когда родители жили в Суррее или за границей. Собственно, я даже думал, что им приятнее будет провести отпуск вдвоем.

Отец сказал:

— Значит, ты предпочел бы поехать с приятелем. А куда?

Я был совершенно уверен, что у него не будет никаких возражений даже против Луиджи и его семьи, если только я не признаюсь, что они едут в Рим. Именно поэтому я поспешил добавить, что в Риме мы пробудем лишь несколько дней. Но едва прозвучало слово «Рим», все было кончено.

— В Риме? — повторил отец. — Ты хочешь поехать в Рим?

— Летом? — подхватила Агнес. — Ты с ума сошел. Летом в Риме невозможно находиться.

— Мы ведь там не задержимся, — упавшим голосом возразил я. — На юге Франции летом тоже жарко, и потом…

— Выброси это из головы, — сказал отец. — Это ни к чему. Ты поедешь с нами.

Он не часто говорил так резко, так жестко и безапелляционно.

— Но ведь гостить у Шона ты мне разрешал, и с Фредом мы жили в кемпинге, — вяло пробормотал я.

— Это другое дело. И довольно. Не смотри на меня так страдальчески. Боюсь, мы тебя слишком избаловали. Как только тебе не удается поставить на своем, ты принимаешь вид мученика. В Рим ты не поедешь. Все.

Его раздраженный тон ошеломил меня сильнее, чем сам отказ. Не сказав больше ни слова, я вышел из комнаты.

Обозленный и удрученный, я снова взялся за уроки. Немного погодя пришла Агнес. Я хмуро взглянул на нее и заметил, что у нее такой же странный вид, как тогда, вскоре после нашего возвращения из Парижа: нервный, неуверенный. На этот раз я не потрудился встать и подать ей стул. Она сама села и сказала:

— Мартин, я хотела бы с тобой поговорить.

Я пробормотал что-то насчет уроков, но она не обратила внимания.

— Ты, конечно, расстроен тем, что не сможешь поехать с приятелем. Я понимаю. Может быть, папа немножко… Он же очень переутомлен… Плохо выглядит, разве ты не видишь?

Я молчал.

— Ему надо отдохнуть, — продолжала она. — Он страшно переутомлен, поэтому такой раздражительный и… — Она запнулась, потом продолжала: — Он радовался, что ты будешь с нами во время отдыха. Он ведь так редко тебя видит.

Я, надувшись, выводил чертиков на клочке бумаги. Не верил я, чтобы отец очень нуждался в моем присутствии.

Помолчав еще немного, я сказал:

— Это все, конечно, из-за того, что мы собирались пробыть денек-другой в Риме.

Она не сразу ответила:

— Да, из-за Рима тоже.

Меня взорвало:

— Это, наконец, идиотизм, тетя Агнес! Неужели он в самом деле думает, что я буду там сидеть и плакать по мамочке? Мне хотелось провести каникулы с Луиджи, вот и все, а Рим тут ни при чем! Ей-богу, я уже не грудной младенец и…

Я заикался от злости и, яростно нажимая на самописку, расчерчивал бумагу чертиками и завитушками.

— Я понимаю, — повторила Агнес, осторожно и примирительно.

— А он явно не понимает. Ему кажется, что мне всю жизнь будет четыре года.