— Есть какие-нибудь новости, синьор комиссар? Напали на след? — Сказано это было тоном секретарши, потерявшей бумагу, без которой она прекрасно может обойтись.

— Увы, пока блуждаем в потемках.

Из приоткрытой двери на кухню донесся рев певца: «Ты была для меня…»

— Когда мама одна в комнате, то всегда включает радио. Все-таки веселее, — объяснила сестра Гарроне.

— Да, это придает человеку бодрости. А вы сами, синьорина, работаете?

— Да, служу в фирме «Седак» на виа Орбассано. Это завод запасных частей для автомашин, — сказала она. — Работаю в бухгалтерии.

— Значит, вы своему брату…

— Нет, я ему не помогала. Да и в чем ему было помогать? — Она сурово посмотрела Сантамарии прямо в глаза. — У брата не было работы. Он ничего не делал.

— Но его мастерская…

— Мастерская была нужна ему для оргий, — пожав плечами, ответила синьорина Гарроне.

Она держала руки на коленях так, словно печатала на машинке «Оливетти». В голосе слышалась горечь, но не волнение. Очевидно, полное презрение к брату стало для нее чем-то привычным.

— Как же он мог платить за квартиру?

— Он получал военную пенсию третьей группы по инвалидности. Это единственное, чего он сумел добиться за всю свою жизнь.

— Он участвовал в войне?

— Три месяца был с партизанами в долине Суза. Послушать его, так он один освободил всю Италию. Но хотите знать, как он получил ранение?

Через приоткрытую дверь снова донеслось: «Но цветок, который ты мне дал, до сих пор, любимый, не увял».

— Так вот, партизаны послали его за мешком муки, а он плохо укрепил на велосипеде мешок и на спуске упал и сломал руку. Одна рука стала немного короче другой. Он даже на велосипеде толком не умел ездить, этот освободитель, гроза немцев. И при этом он придумал себе кличку — Морган. Неплохо звучит, не правда ли?

Похоже, она не упускала случая высказать брату все свое презрение, поднять на смех, попрекнуть его бездельем. Беспрестанная ругань, ядовитые намеки, мрачное молчание в ответ на вопросы. И внезапный взрыв ярости, истерика со швырянием на пол тарелок, ложек. Потом она вскакивала и с грохотом захлопывала за собой дверь, а мать, плача, пыталась помирить сестру с братом. Нет, жизнь Ламберто Гарроне в доме на виа Пейрон была не из приятных. Видимо, мастерскую он снял не только для «оргий», но и чтобы укрыться там от гнева сестры. Сантамарии даже стало жаль убитого. Люди и не подозревают, как дорого расплачиваются за свою лень паразиты, бездельники, вымогатели.

— Вы знали кого-нибудь из друзей брата?

— Нет, я уже говорила вашему коллеге. Во всяком случае, здесь он никого не принимал и даже письма получал на адрес мастерской. И вообще, откуда у него могли быть друзья?

— Вы случайно не слышали о некоем Кампи? Массимо Кампи?

— Нет.

— А о синьоре Дозио?

Пальцы на коленях-клавишах чуть шевельнулись.

— Как ее зовут?

— Анна Карла.

— Никогда. У него была Анна Мария. А потом Рената. Но это двадцать лет назад, — с презрительной гримасой ответила синьорина Гарроне.

Уверенный голос диктора объявил по радио: «Новая военная хунта будет, однако, продолжать политику, которую низложенный президент…»

— Словом, вы не можете ничего рассказать нам о его знакомствах? — сказал Сантамария.

— Послушать Ламберто, так он встречался со всеми и все были его друзьями: художники, писатели, депутаты парламента, антиквары, промышленники, коллекционеры. Он со всеми был на «ты», его приглашали на приемы, коктейли, пирушки. И вот какой они ему в конце концов прием оказали.

— У вас не создалось впечатления, что он занимался также, как бы это поточнее выразиться…

— Был ли он преступником? — без обиняков «перевела» синьорина Гарроне. — Конечно! Я ему это говорила в лицо. Но преступно он вел себя лишь со мной и с нашей несчастной мамой. Ведь нас он не боялся. Но с настоящими преступниками он наверняка не связывался. Ваш коллега что-то тут говорил о наркотиках, будто Ламберто отважился бы торговать опиумом! Да он даже настойку ромашки не рискнул бы продать!

— Были у него другие доходы, кроме пенсии?

— Да, были, но он их утаивал. Во всяком случае, я платила за все: за еду, свет, отопление, телефон… Он часами говорил по телефону. В конце концов я ему сказала: хватит, либо ты будешь платить по счету сам, либо я сниму телефон. Я работаю до одури, приношу домой все деньги, даже за сверхурочные, и только для того, чтобы ты мог болтать по телефону с утра до вечера! Нет, это уж слишком! Тем более что мне самой телефон вообще не нужен. Он так рассвирепел…

— Когда это было? — прервал ее Сантамария.

— Год назад. Набросился на меня как бешеный, закричал, что не может без телефона. Он сразу потеряет все связи, выгодные дела — словом, без телефона он обойтись не может.

— Золотой телефон, — раздался голос вдовы Гарроне.

Сантамария обернулся: синьора Гарроне стояла на пороге, поднос дрожал у нее в руках.

— Могла бы взять поднос поменьше, — сказала дочь, вставая, чтобы помочь старушке. Она поставила цветастую чашку с дымящимся кофе на стол перед гостем.

— Золотой телефон, — повторила старуха с грустной улыбкой. Лицо ее вдруг помрачнело. — Скажите и вы ей, синьор, что не надо грубить брату. Нет, она его любит, но порой начинает ему прекословить, издевается над ним, а он страдает. Объясните ей, что терпением и лаской добьешься куда большего.

— Она так мне и не простила истории с телефоном, — сказала сестра Гарроне. — Сколько вам сахару?

— Два куска, спасибо, — ответил Сантамария. — Что это за «золотой телефон»? Название конкурса?

Наклонившись к Сантамарии, синьорина Гарроне многозначительно на него посмотрела.

— Не знаю. Понимаете, иной раз мама… — прошептала она.

— Он был в ужасном состоянии! — простонала вдова Гарроне. — Неужели ты не могла пойти ему навстречу в истории с телефоном?

Кофе был водянистый и слишком сладкий. Сантамария залпом осушил чашку, поставил ее на стол и снова обратился к синьорине Гарроне:

— Куда ваш брат ходил звонить?

— Не знаю. Скорее всего, в соседние бары или же в табачную лавку. У него всегда было полно жетонов. Порой он отсутствовал целых полчаса, а потом жаловался, что все остыло.

— И во многом он прав, Пина, — плачущим голосом сказала вдова Гарроне. — Разве ты не понимаешь, что людей можно застать дома только в обеденное время?! Да и для предложений о работе удобнее…

— А вечером… накануне, он тоже ушел позвонить по телефону? — еле слышно спросил Сантамария у сестры.

— Да, как всегда, покричал сначала, что так дальше продолжаться не может, и, не доев супа, спустился вниз.

— В котором это было часу?

— В восемь — четверть девятого.

— Он не сказал, с кем должен поговорить?

— Нет.

— Но вам не показалось, что он придает предстоящему телефонному звонку особое значение? Что он взволнован, нервничает?

Пина Гарроне фыркнула.

— Он всегда был взволнован и нервничал. К тому же вечно кричал и ругался, как ломовой извозчик.

— Не говори так, Пина, не говори! — со слезами в голосе воскликнула вдова Гарроне. — Я побежала за ним по коридору, он даже пиджак не надел. Спустился по лестнице, не дождавшись лифта.

— Он всегда испорчен, — угрюмо заметила Пина.

— На этот раз я вам покажу, кто такой Гарроне, сказал он. Поставлю вам золотой телефон. — Старуха закрыла лицо руками, выразив этим жестом свою полную незащищенность и одиночество в проклятой жизни. — Почему вы всегда ссоритесь? Ведь вы брат и сестра. Вы так любили друг друга, так дружили в детстве. Играли вместе в Курмайере…

Она поискала носовой платок, который, видимо, остался в кухне, на выключенном радиоприемнике. Дочь достала из-за манжеты свой платок, протянула его матери. Потом ласково похлопала ее по плечу. Старуха, точно вышколенный цирковой зверек, сразу выпрямилась на стуле.

— Не плачь, мама, выпей кофе. И не волнуйся, я снова поставлю в квартире телефон.