Честмиром Геда называла меня в те давно прошедшие времена в знак особой любви. Она усвоила, что усечение моего имени мне не по нутру. Впрочем, может, и не от любви. Чем-чем, а тактом Геда не обделена.

— Ну ладно, положим, эта версия не годится. Но Колда… Что значат его слова — а я, конечно, не верю, что так сказала Зузана…

— Какие слова?

— Будто она меня боится.

— А, ну да.

— Все осложняется тем, что это подтвердил Бонди. Но ведь они могли сговориться, и Бонди покрывает Колду.

— Погоди, — встрепенулась Геда, — а может, дело в Бонди? Вдруг это Колда покрывает Бонди? Что, если Бонди вызвался — ведь он же был при этом! — раз Богоуш занят, побыть с Зузаной? Какое у Бонди, собственно, алиби?

— Вот-вот, — обрадовался я, — похоже на то. Причем легко найти причины, по которым Колда может покрывать Бонди. Например, я. Ненависть ко мне. Скажем, Зузанка думала со мной помириться…

— Гм, — нахмурилась Геда, — тебе виднее.

— Что еще? — вслух размышлял я. — Ну, убийцу-психопата я исключаю. Тут моя фантазия бессильна.

Геда кивнула.

— С другой стороны, — продолжал я, — если Бонди и Колда не лгут, то от семи до без пятнадцати восемь к Зузане мог прийти кто-то третий.

— Да, — поддержала мою мысль Геда, — если эти двое не лгут, то, может, Зузана после ухода Колды позвонила кому-нибудь и позвала его, сказав, что не хочет быть с тобою наедине.

— Либо она позвонила еще при них обоих или же только при Колде, который это отрицает, по каким-то соображениям решив молчать.

— Ну что же, — согласилась Геда, — примерно так все, наверное, и было. Но cui bono? — кому на пользу? От чего мы ушли, к тому и вернулись…

— Послушай-ка, тут мы, правда, оказываемся в области головокружительных домыслов, но все же… Группа Добеша — это высший класс, так? Не в пример, скажем, той, где играю я с Камилом. Ну а в «Ротонду» в понедельник вечером Бонди и Добеш пришли с Милонем…

— С Пилатом?

— С кем же еще! Вот и подумай. Новым солистом группы наверняка станет Милонь. Чем тебе не cui bono? И мало того, Пилат завел со мною невнятный разговор — перед тем, правда, здорово набравшись, — что, мол, он-то знает о смерти Зузаны побольше, чем все другие, вместе взятые.

— Но зачем нужна Пилату группа Добеша? — возразила Геда. — Это скорее Бонди…

— Да хоть бы и так, — улыбнулся я. Для меня не были тайной экономические итоги менеджерской деятельности Бонди. Пилат за свои зарубежные гастроли никогда не загребал столько, сколько под началом Бонди имела Зузанка.

— Бонди и Колда, — сказала Геда, поднимая трубку зазвонившего телефона, — вот кем тебе надо заняться.

— Займусь, — пообещал я.

— А вы уверены, что дело так серьезно? — спросила испуганно Геда после достаточно продолжительной паузы, нарушаемой лишь сочувственным поддакиванием.

Я встал. У Геды были часы ее телефонных аудиенций, а у «подружек» — свои проблемы.

— Если, конечно, он и впрямь такой садист… — говорила возмущенно Геда.

— Пока, — шевельнул я губами.

Она прикрыла трубку:

— Позвони!

Уже в дверях я услышал:

— Нет, такого позволять нельзя. В случае чего вызывайте милицию.

— Все, уважаемые, успокойтесь, — грозно произнес Камил, — не то у меня лопнет терпение.

У ребят возникли разные мнения насчет нашего конкурсного репертуара. Единодушны они были лишь в неприятии идей Камила. Наконец мы сошлись на компромиссе. Этот компромисс был интересен для меня тем, что на период фестиваля я фактически оказался свободен. А если верно истолковал недомолвки Камила, то, возможно, не только на период фестиваля. На кой черт возражать и сопротивляться? Все еще остались, а я ушел. Никто меня не удерживал. Был вторник, полвосьмого вечера. Меня интересовали Бонди и Колда. Помнится, в кабинете у капитана Колда говорил, что вечером будет в «Букашке». «Б-клуб» имел многолетнюю историю. До войны в подвальчике на Малой Стране выступал, бывало, Э. А. Лонген, захаживал сюда Карел Ламач и прочая киношная братия. Здесь сменяли друг друга литературные кабаре. Едва ли не во всех мемуарных сочинениях поминался этот подвальчик. Сегодняшний «Б-клуб», однако, не имел почти ничего общего с традициями литературного кабаре. Почти. Ибо с вездесущими дискотеками здесь за место под солнцем сражалась клубная культура высокого класса, поощряемая Союзом молодежи, который стал шефом «Б-клуба». Мим Бридлер — на него я наткнулся перед входом в толпе юнцов — был из тех энтузиастов, которые верили, что эта публика, штурмующая сегодня дискотеки, будет спустя год, а то и раньше, рваться на поэзию и пантомиму. Почему бы и нет, в конце концов? Я видел программу Бридлера в память недавно умершего русского клоуна Енгибарова: в «Букашке» был, можно сказать, аншлаг.

— Чего это тебя занесло сюда сегодня? — поинтересовался я вместо приветствия.

— Салют! — Бридлер широко улыбнулся. Все внесценическое поведение и облик этого обладающего необычайным носом, большеротого и бледного человека казались частью то ли задуманного, то ли исполняемого этюда. — В девять я тут выступаю.

— Как это? — изумился я. — Мне казалось, сегодня дискотека.

— Да, — сказал Бридлер, — но с двадцатиминутной порцией культуры.

— А-а, — протянул я. Вот ведь что выдумали, ловкачи! Яд культуры, вливаемый по каплям, должен исподволь подорвать всеобщее обожание однообразного, доводящего до идиотизма хаоса децибелов.

— Нам бы еще внутрь попасть, — кивнул я на запертую входную дверь с табличкой «Билеты проданы».

— Разрешите. — Бридлер прокладывал путь среди покуривающих подростков, которые как будто ожидали, что произойдет чудо и они окажутся внутри, а я шел за ним.

Бух, бух! Звонка не было, так что Бридлер стучал кулаком, а подростки смотрели на него полными надежды глазами. По ступеням шумно поднялся собрат Бубеничека Саша Лютых, один из первых горячих популяризаторов каратэ в Чехии. Комментариев это, очевидно, не требует. Узнав нас, он помахал, развел руками и потопал по лестнице вниз.

— Забыл ключи, — коротко перевел мне мим на язык слов жестикуляцию вышибалы.

— Возьмите меня с собой… — попросила Бридлера озябшая девчушка лет шестнадцати в мини-юбке и с густо накрашенными губками — настоящее яичко к Пасхе.

— А что скажут папа с мамой? — ласково осадил ее мим. Губки ответили грубостью, и девица исчезла в толпе позади нас.

Лютых повернул ключ, приоткрыл дверь, и мы проскользнули в щель. Старания нескольких акселератов проникнуть вслед за нами были наперед обречены на неудачу. Мастер каратэ Саша Лютых знал свое дело.

— Что, Колда здесь? — спросил я, пока мы спускались по винтовой лестнице. На стене, которая в прежние времена, насколько мне помнилось, была декорирована конвертами от пластинок, теперь красовались рисунки какого-то молодого художника.

— Здесь, — кивнул Саша, — в кабинете у шефа. Шефом в «Букашке» был Вашек Крапива. Если к подвальчику начала потихоньку возвращаться память о его лучших днях, то это во многом было заслугой Вашека. Перед директорским кабинетом мы разошлись. Бридлер направился в гримерную, а Саша в бар, где, впрочем, в отличие от «Ротонды», подавали только безалкогольные напитки. Я постучал и открыл дверь. Крапива и Колда были в кабинете не одни. Возле низкого столика сидел на ящике еще один мой знакомый — Добеш.

— Привет.

Все трое смотрели на меня как на привидение. Первым опомнился Крапива.

— Как, ты еще жив?

— А ты меня похоронил?

— Ребята сказали мне, — Крапива мотнул головой в сторону Добеша и Колды, — что тебя замели.

— То же самое Добеш говорил мне вчера о Колде, — усмехнулся я.

Добеш расхохотался:

— Эх вы, душегубы, хоть бы руки друг другу подали!

— Дурацкая шутка, — запротестовал Колда.

— Я того же мнения, — согласился я. — Бонди не придет?

— А что? — забавлялся Добеш. — Настал его черед?

— В каком смысле?