Тут и перевернулись. Дорога в этом месте шла по небольшому, метра в четыре, откосу. Машина вдруг пошла плавно разворачиваться влево. Водитель правильно вывернул руль, но задние колеса уже попали на уклон, и машина аккуратно легла на правый борт. Мокеев не успел ни испугаться, ни крикнуть — земля оказалась рядом с лицом; он успел только ухватиться за руль и слегка подтянуться влево, подальше от летящей навстречу глины. Кабина оказалась повыше кузова, но сползала и выравнивалась, и Мокеев вдруг вспомнил своего крестника, которого в свое время вытащил из кабины на болоте, и ему стало плохо, так, что даже застлало глаза. Не от страха, не от воспоминаний о том пожаре — нет. Только теперь, когда они уже тихо лежали на правом борту, он услышал грохот камней, вылетающих из кузова в глину, и вспомнил о тех двух парнях, которые на промасленном матрасе и своих пиджачках ехали позади кабины. Он застонал от этой мысли и услышал водителя:

— Прижало тебя?

Водитель спросил таким обыденным голосом, будто всякий раз на этом месте переворачивался с грузом и ему это уже прискучило.

— Парней побьет, — промычал Мокеев.

— Каких парней? — удивился водитель. — Проспал ты, сошли они давно, парни, пусто там...

Когда они выбрались через левую дверцу, в кузове и вправду было пусто. Камень выкатился и россыпью лежал на мокрой глине. И был даже какой-то свой порядок в этой картине. Во всяком случае, нечто подобное Мокеев видел не раз на снимках ГАИ и сам не раз нечто подобное фотографировал, когда дежурил. «Диафрагма пять и шесть — и одна пятидесятая» — он даже выдержку прикинул, взглянув на опрокинутый самосвал. Привычка...

К ним спешили люди в сапогах и широких дождевиках, и Мокеев только сейчас увидел, что они с водителем стоят под дождем в одних трусах. И полез в кабину сверху, через левую дверь, за штанами и рубахой.

Самосвал довольно быстро поставили на ровный киль — народ сбежался резво. Дождь прошумел и ушел дальше. Водитель вывел машину на дорогу, развернул кормой к месту происшествия, и ему быстренько, руками, набросали камень обратно. Мокеев и подивился, и порадовался такому порядку вещей: местные условия.

До поселка, указанного на отцовском конверте, оставалось им теперь немного. Чаю попили, попереживали вслух и двинулись. Если до переворота они почти не говорили с водителем, да Мокеев еще спал в дороге, то теперь говорили не переставая. Рассказали, кто где служил, кто на ком женат и сколько детей у каждого. И про оклады поделились. И про условия снабжения. И про всякий дефицит. И про «Запорожец», и про новые «Жигули» перекинулись.

Но все же Мокеев не стал открываться водителю, зачем в такую даль приехал. Водитель вокруг да около этой темы походил, но допытываться не стал. Начал рассказывать что-то про соседа, и выходило так, что рассказывает он про отца. По возрасту выходило, по имени. Мокеев молча волновался и вроде бы из вежливости задавал вопросы: женат ли тот сосед, почему водитель по имени его зовет, без отчества, и всякое такое.

Водитель отвечал охотно. И выходило по его рассказу, что сосед должен идти по возрасту на пенсию, что мужик он толковый и правильный, что живет он малой семьей, женат, но не завязались дети, что уроженец он чужой, нездешний, но после войны тут осел. И все здешние его своим считают. Еще выходило, что обижен сосед на порядки и собирает стаж письмами с прежних мест работы и жительства, хотя, конечно, война прошла, какие теперь свидетели — пустое дело искать, только расстраиваться! А стажу не хватает, и он, водитель, сам не так давно письмо соседское отвозил в район, чтобы быстрее дошло.

— А как фамилия твоему соседу? — спросил Мокеев. — Ты так о нем рассказываешь — мне даже фамилия интересна стала: забавный, видать, человек...

— Забавный, — согласился водитель. — А фамилия у него самая обыкновенная — Мокеев. Мокеев Василий.

— Надо взглянуть на твоего Мокеева, — сказал еще Мокеев, чувствуя, как колотится сердце, и только сейчас, кажется, по-настоящему испугавшись случившегося: ведь мог и не доехать! — Ты мне покажи его, как приедем.

— А чего ж, покажу. Завтра с утра познакомлю. Надо чего заказать — пожалуйста, можешь с ним без церемоний. И сапоги стачать, и валенки свалять, и по дереву, и печное дело, — пожалуйста, он не откажет. Правда, и свое возьмет — за работу. Себя уважает, — сказал водитель, без осуждения сказал, нормально сказал, как говорят о крепком, об основательном работнике.

И Мокееву ужасно как захотелось, чтобы все вышло без обмана, чтобы отец оказался отцом, чтобы узнал себя на карточках, и мать чтоб узнал, и чтоб его, Николая, своего старшего, узнал бы в пацане, который на ступеньках сидит, наголо стриженный, с деревянной саблей в руке. И еще вспомнил Мокеев про отца. Мать рассказывала: отец минуты без дела не сидел, что стрясется — сейчас починит, отладит, зашьет, приколотит...

Отец... Должен быть он!

— Зачем же с утра, — сказал он водителю. — Как приедем, сразу и покажи мне твоего Мокеева.

Водитель посмотрел на Мокеева, покачал головой:

— Странный ты парень — всю дорогу молчал, теперь тебе Мокеева подавай на ночь глядя... Темнишь ты что-то...

— Да чего темнить, — сказал Мокеев. — С интересным человеком почему не встретиться.

Водитель промолчал, не ответил, да и Мокеев сам понял, что слова прозвучали фальшиво. И его интерес к соседу Мокееву сразу прояснился, и водитель, наверное, не забыл, как младший лейтенант в райцентре сказал: «Наш человек...»

Впрочем, никаких вопросов водитель больше не задавал. Когда они приехали, и вышли наконец из кабины, и попили холодного квасу, водитель не стал рассуждать, вывел из сарая «ижа» с коляской и, бросив Мокееву! «Я скоро!» — укатил. Предварительно он переговорил о женой, выяснил, что соседи где-то на другом конце поселка, у тех-то или у того-то...

Начинало темнеть. Хозяйка угощала Мокеева, пододвигая к нему тарелки, но ему кусок в горло не лез, и сердце колотилось вслух, и все было странно Мокееву в эти минуты: и этот поселок, и длинная дорога, и удачное опрокидывание, и этот прохладный дом, и ясное высокое небо, теряющее окраску.

...«Иж» развернулся у штакетника. Водитель привез своих соседей, которыми так вдруг заинтересовался случайный пассажир. На багажнике сидел мужчина, Мокеев даже лица не смог различить — то ли боялся присматриваться, то ли волновался до потери фокусировки... В коляске сидела женщина, Мокееву незнакомая.

Он поймал себя на этом — женщина незнакомая. А мужчина, значит, знакомый? Как же так? Он еще и не рассмотрел лица, еще ничего толком не понял и походки не видел — ничего не видел, слова от него не слышал, а узнал...

Узнал ли?..

Человек слез с багажника, попытался всмотреться в Мокеева из-за штакетника. Водитель кивнул ему на калитку, и Мокеев-старший вошел.

Он шел к крыльцу не торопясь, очень спокойно шел, привычно ступая по этой земле, и Мокеев-младший вдруг увидел, каким будет Мишка, когда состарится и доживет до отцовых лет. Все было знакомо, все было Мишкино, то есть наоборот — в Мишке все было отцово...

Мокеев чуть было не сказал: «Здорово, батя». Те самые слова, которые он, пока летел и ехал, сколько раз повторял, представляя себе встречу!

Отец остановился, протянул руку:

— Мокеев Василий Савельич.

Мокеев-младший тоже протянул руку, пожал отцовскую заскорузлую ладонь и сказал:

— Очень приятно.

И не назвал себя.

Водитель стоял рядом, все наблюдал, приподняв левую бровь: где это видано, чтоб человек моложе вдвое да свысока так здоровался. «Приятно» ему, а не назвался.

Мокеев-младший смутился, только сейчас поняв, что не назвал себя отцу, и сказал:

— Сядем?

Отец пожал плечами, посмотрел на водителя, будто советуясь. Водитель спросил:

— Я не помешаю вам?

— Нет-нет, — сказал Мокеев-младший, — наоборот даже...

Что — наоборот, он и сам не знал. Он торопливо полез в карман, вытащил из бумажника карточки и протянул их отцу: