Дядя Вася был все такой же. Только морщинки стали резкие — каждая сама по себе, как вельвет. Мокеев сказал ему об этом. «Да, брат, заспиртованный я капитально, чего уж! — добродушно согласился дядя Вася и спросил вдруг: — А батька чего тебе пишет?» — «Какой батька?» — не понял Мокеев, и что-то неожиданно замерло в нем и заныло. «Как какой!.. Твой батька, чей же?! — удивился дядя Вася. — Неужели не знаешь! Эхма! Рано я пить завязал, мы бы с тобой теперь ха-арошую канистру выжрали по такому поводу». — «Чего-то ты темнишь, дядь Вась, — сказал Мокеев и увидел вдруг тот далекий свет прикрученного фитиля в темной избе, и пульсирующий круг на потолке, и мать увидел — как живую, и слезу в ее глазах — как живую: как она копится и вдруг падает Мишке на голову... «Да что ты, парень, да живой твой отец, живой... покойница-то мать верно говаривала, что живой. Гляди-ка, угадала мать, царство ей небесное!.. Мы с отцом твоим перед войной в совхозе вместе работали...» — «Да знаю я, знаю!» — «Ну и прислал он недавно конверт: так и так, Вася Макушев, если ты живой и помнишь меня, отпиши свидетельское письмо на собес про наши с тобой общие годки в совхозе... Он, видишь, на пенсию выходит и стаж разыскивает». — «Где?» — только и выдохнул Мокеев. «Письмо-то? А дома лежит, за зеркалом. Пойдем, что ли?» — спросил дядя Вася, будто можно было не пойти. Мокеев встал, забыв про биточки, дядя Вася взглянул неодобрительно, крякнул: «Кхе, брат, ты того... доешь... непорядок...»
Мокеев послушно доел и двинулся следом за дядей Васей.
На конверте был обратный адрес, и в конце письма тоже был обратный адрес, и почерк, чувствуется, нетвердый — мало в жизни человек писем писал, буквы углами стоят, каждая сама по себе.
И про них, семью, ничего отец не спрашивает в письме. Вот что странно — ничего не спрашивает. Будто в другое место пишет, не в родной поселок.
Мокеев вернулся в Ленинград, дождался сестренку Нину с работы, и начали они советоваться. Много чего говорили, теперь кое-что и вспомнить неловко. Даже такое было: не лихой ли какой человек объявился под отцовым именем? По телевизору недавно историю передавали похожую, так мало ли!.. Особенно, если в плену был... Словом, может, еще и не отец окажется. Но это все Мокеев сам высказывал, Нинка, сестренка, со всеми предположениями сначала вроде соглашалась, а потом отвергла: нет, наверняка отец. Не зря же мама говорила, что живой он, живой. С тем и померла. Так до самой смерти своей и не признала отца погибшим.
Что мог Мокеев против такой женской проницательности сказать? Только рукой махнул.
Но и посоветоваться больше не с кем, только с Ниной да с мужем ее. Муж, конечно, инженер, на хорошем заводе работает, но ничего вразумительного сказать он не мог. Сказал только: сходи куда следует, предупреди — так и так, мало ли... чтоб без неожиданностей...
В общем, решили этот вопрос больше не теребить. Мокеев сказал, что сам подумает, как поступить.
Стали с Ниной по альбомам искать отцовы карточки. Пока росли — сколько смотрели, запоминали, как батя выглядит. А выросли — и альбома не найдешь в доме... И дом-то — две малогабаритные комнаты на Выборгской стороне. Перебрали все бумаги, нашли. Опять посоветовались, отобрали три карточки: первая — где отец молодой, с дядей Васей снят, пожелтела карточка, но разобрать можно; вторая — где отец с матерью, у старого их дома, на фоне, а позади, на ступеньке, сам Мокеев сидит, тогда еще Колька; третья — за столом снято, какой-то праздник был, все с рюмками, и дядя Вася тут, и прочие отцовы дружки, и родня, и мать, конечно. Это на тот случай, если понадобится спрашивать, кто есть кто, если сомнение возникнет. Тридцать лет все-таки — время!
Решили так: в остаток отпуска Мокеев слетает проверить — действительно отец или другой кто. И еще решили, хотя Мокеев и не просил, что стоимость проезда — самолет и остальное — поделят пополам. Мокеев сначала не соглашался, но инженер Нинин настоял — у нас, мол, детей нету, нам полегче вашего, и премиальные у нас, и вообще. Мокеев подумал и согласился: свой резон тут был.
В общем, полетел он. В полете все думал про подмену: может быть такой вариант, если, скажем, отец в плен попал? Узнали про его жизнь все подробности, человека подобрали, подходящего по обличью и по комплекции, и заслали вместо отца. С его документами. Или просто с историей его жизни.
Карточки Мокеев раза три вынимал в .самолете, рассматривал. Решил: если уж увидит он настоящего своего отца — не мажет быть ошибки, в точности сам узнает. На всякий случай вспомнил, пока летел и потом, пока в автобусе качало, — вспомнил, как Мишка, самый из Мокеевых младший, который теперь на Востоке начинает свою офицерскую жизнь, — как он ходит, как голову клонит, когда внимательно слушает, как ест и лицо Мишкино. Мать говорила, что Мишка у них — самый на отца схожий. И походкой, и манерой, и лицом. Мокееву, помнится, еще обидно было от матери такое слышать.
В районный центр он приехал вечером, пришлось в гостиницу пробиваться. Пришлось даже удостоверение свое гаишное развернуть: мест мало, совещание какое-то намечалось назавтра, крутом броня сплошная, — не хотят верить, что на одну ночь, потом, мол, возиться, выживать да уговаривать...
Наутро в милицию пошел, в местное ГАИ. Так и так, автобус только во второй половине дня, а у меня каждый час на счету — помогите, коллеги. Опять пришлось удостоверение развернуть. И ситуацию пояснить: так и так...
Младший лейтенант посадил Мокеева в свою желтую коляску и отвез к большой дороге местного значения. Некоторое время они там постояли, потом младший поднял руку и остановил самосвал с камнем. И сразу попал на кого надо — из того самого совхоза шофер оказался. Мокеев уважительно на младшею взглянул — знает парень дело, зря руками не машет. Показал младший на Мокеева водителю, сказал:
— Наш человек, по делу едет, подбрось.
Водитель оценил Мокеева, на кабину кивнул — и тронулись они вперед. Сто восемьдесят километров было впереди — не баран чихнул. Так-то версты невелики, конечно, но Мокеев человек северный, и степная жара пришлась ему очень не по нутру. Через двадцать минут рассупонился он весь — до трусов. Тем более водитель сам пример подал.
И все бы ничего, и легкая бы дорога, если б вдруг за каким-то пыльным поворотом не оказались двое с протянутыми руками — стоят, просят посадить. И водитель останавливается, вот что удивительно. И начинают они всерьез толковать, как он их довезет до какого-то места. А где их везти, этих ребят? В кузове камень рваный, и вообще — самосвал...
Парни поскидали свои пиджачки, водитель им замасленный матрас выдал (уж не специально, ли возил с собой?), и начали они там, в кузове, пристраиваться. Каменюки гремят — эта ребята их поудобнее выкладывают, чтоб брюки не порвать.
Водитель Мокееву, глядя в удивленное его лицо, сказал:
— Ты, парень, глаза не выпячивай. Знаю, что нарушаю, так чего делать? Тебе, надо ехать, им тоже надо. А попутных, может, сегодня до вечера не будет. И палит сам видишь, как. Тут, брат, как в тундре — оставишь человека, а завтра за ним можно катафалк присылать. Всякое было. А ты, парень, не местный?
— Приезжий, — согласился Мокеев.
— То-то, вижу, удивляешься. Наши-то сквозь пальцы на это дело, — сказал водитель, и поехали они.
Нельзя сказать, чтобы осторожнее он машину повел, — нет, по-прежнему поехали. И когда подкидывало самосвал и камень сзади грохотал — нехорошо Мокееву было. Еще жарче, и на душе нехорошо. И не знал он, как тут поступить. С одной стороны, он, конечно, инспектор, и такая транспортировка людей, да еще на его глазах, — чистое преступление. С другой — конечно, он тут в цивильном облачении, и местные условия, так сказать... И правда: как людей бросишь в, такой, стели, когда жарит со всех боков, и пыль, и воды нет, и неясно, сколько до ближайшей воды километров, и есть ли сзади попутные?!
Потом жара и дорога без примет все-таки сморили Мокеева, он заснул. И навалилась на него сразу усталость за все: и материна могила, и дядя Вася с его таким заявлением, и старые карточки, которые все в душе всколыхнули, и самолет, столько часов гудевший своими турбинами, и долгий автобус до райцентра, и гостиница, в которой выспаться толком не дали, и, главное, мысли одолевали. А теперь, когда самосвал легко катил его в нужном направлении, он вдруг устал и так заснул, что не слышал даже, когда машина притормозила и те двое сошли. Не слышал Мокеев и первого грома, а от второго, который с оттяжкой прокатился над самой головой, проснулся. Туча закрыла почти все небо — толстая, болезненно-сизая. Они въехали в дождь, и небесная вода смыла со стекол пыль, и капот перед глазами заблестел, будто самосвал только выкатился с конвейера, из заводских ворот. Под колесами пошла глина. Они как раз проезжали какой-то промежуточный поселок — домиков двадцать.
