Изумленная Елена приняла книгу, посмотрела на Надю, хотела что-то ее спросить, но та смотрела на нее так смущенно, что Елена промолчала, окинула Надю взглядом и, гордо подняв голову, вышла.

Придя на участок, она обостренным вниманием сразу уловила и с болью в душе отметила на себе ожидающий, смущенный взгляд Лаптева.

Приняв от нее книги, Лаптев прочел название второй брошюры и, обрадованный, воскликнул:

— Лена! Ну, какая ты умница! Ведь эту брошюру я столько искал! — Благодарно заглядывая в глаза Елены, он смущенно проговорил: — Прямо я не нахожу слов тебя поблагодарить. Что бы я делал, если бы ты мне не помогала! Как это ты нашла?!

— Не стоит меня благодарить, Тихон Петрович, — отвела Елена глаза от сияющего благодарностью взгляда Лаптева, и губы ее сами по себе, против воли, складывались в горькую, обиженную усмешку.

И, подавляя поднявшуюся в душе горечь, она ломким, неровным голосом спросила, не глядя на Лаптева:

— Чертежи готовы на новые элементы? Нет еще? Ну так я пойду потороплю.

Так, потупя голову, она пошла наверх, в технический отдел, сопровождаемая изумленным взглядом Лаптева, испытывая горькую обиду и стыд перед собой за то, что позволила зародиться в своей душе чувству к человеку, которому оно, это чувство, совсем не нужно и, наверное, было бы смешно, если бы он его заметил.

Ей вспомнились нередкая в последнее время невеселая какая-то отчужденная задумчивость Лаптева, его недавние горькие слова о покое, одиночестве, наконец, сегодняшнее его смущение, и этот тревожный, ожидающий взгляд, и радость, нескрываемая радость при получении книги от той, из библиотеки.

Так, расстроенная, с выражением обиды на лице, зашла она в небольшую комнату технического отдела узнать, готовы ли после исправления чертежи.

Когда Елена вернулась на участок, она была с Лаптевым попрежнему ровна и внимательна, попрежнему ему старалась во всем помочь и облегчить его работу, но на его вопрошающие взгляды не отвечала, отводя глаза в сторону.

Спустя полторы недели агрегат из установки, переделанной по схеме Лаптева, и опытной печи был готов.

Никому, даже Волооковой, не сообщая об этом и приказав молчать Елене, Лаптев разогрел установку, включил печь на нагрев и, загрузив в нее несколько маленьких блестящих стальных брусочков, стал ждать.

Через двадцать минут Лаптев повернул рычаг, и брусочки с громким шипением свалились в чан с водой.

Лаптев и Елена бросились к чану и дрожащими руками стали вытаскивать из него опытные брусочки.

За этим занятием и застал их Погремушко.

— Ну як, товарищ Лялина, — получается? — шутливо спросил он Елену, подмигнув Лаптеву.

Елена не отвечала, оголенными по локоть руками азартно продолжая шарить в баке. Наконец она резко поднялась и, держа в обеих руках по серому, тускло-матовому брусочку, подошла к Погремушке. Поднеся брусочки к самому его носу, она, смешно подражая Погремушке, выговорила:

— От, товарищ начальник, бачьте, як получается. Хай у вас так буде получаться!

Лаптев и Погремушко расхохотались, оба с разных сторон выхватили по брусочку из обеих рук Елены и впились в них глазами, рассматривая поверхность.

А Елена, возбужденная, задорно блестела глазами и, чуть не приплясывая от радости, хлопала в ладоши.

— Вот и все! Вот и все! — напевала ока поочередно Лаптеву и Погремушке, сосредоточенно изучавшим бруски. — Вот и все! Брака коничек больше не будет! Мы с Тихоном Петровичем дежурить в цехе больше не будем! Завтра переключим установку на закалочную печь и все! Примемся за другие детали.

Погремушко, оглядев бруски, выразил свое одобрение результатами закалки.

Только Лаптев пренебрежительно кинул брусок в угол цеха, за печь.

— Федот да не тот. — огорченно вздохнул он.

— Чем это не тот?! — набросились Елена и Погремушко на Лаптева. — Чем?

— Тем, что я ожидал лучшего.

— Та мне ж некогда ожидать лучшего! — воскликнул Погремушко. — У меня опять каждый день до десятка коничек изгорать стали! Давай завтра переключай трубы на рабочую печь и все!

Подошел дядя Вася и, посмотрев брусок, вздохнул, но мнения своего не высказал.

А Лаптев стоял на своем: результаты плохие, установка может дать закалку светлее.

Наконец Погремушко сдался.

— Ну бес с тобой! Упрешься — не сдвинешь. Но только давай договоримся: вот тебе еще неделя сроку и все, конец твоим опытам. Цех и так больше ждать не может.

— Хорошо, пусть будет неделя, — согласился Лаптев, снова отходя к установке.

— Лена, — обратился он к ней, — мне сейчас некогда, сходи, пожалуйста, к нашим в бюро, покажи первый результат.

— Ух, обрадую! — воскликнула Елена, забирая брусок.

В бюро сидела одна Капитолина Кондратьевна, чем-то сильно озабоченная.

Елена положила образец перед начальницей на стол и воскликнула:

— Вот, Капитолина Кондратьевна, светлая закалка!

Волоокова осторожно, с недоверием поднесла брусочек к глазам.

Елена в нетерпении впилась взглядом в ее лицо, ожидая похвалы.

При взгляде на серенький, совсем без окалины брусочек Капитолина Кондратьевна оживилась. Ее озабоченное, недоверчивое лицо прояснилось, наполнив ликованием сердце Елены.

Но затем тень грусти снова легла на лицо начальницы, сделав его тусклым и как-то сразу постаревшим.

— Да, неплохо, — тихо уронила она, опуская брусок на стол. — Неплохо.

— Какое неплохо! — возмутилась Елена. — Замечательно!

— Ну, до замечательного еще далеко, — слегка нахмурилась Волоокова, — но все же неплохо, — и вздохнула.

— Вот вы теперь вздыхаете, — обиделась Елена. — Когда-то вы говорили: совсем ничего не выйдет. Теперь вышло — так вы опять недовольны.

Волоокова долго сидела, не поднимая глаз на Елену, пораженная ее прямым упреком.

— Знаешь, Лена, — тихо, потупясь, проговорила она, наконец. — когда-нибудь, когда у тебя будет за плечами столько же лет опыта, сколько у меня, и к тебе придет человек сделать то, что не смогла сделать ты сама, — может быть, тогда ты меня поймешь. И, наверное, тебе так же, как и мне сейчас, будет грустно видеть подтверждение своей ошибки.

Шли дни. Лаптев и Елена бились у опытной установки. Но все попусту. Поверхность деталей получалась серая, иногда пестрая, с темными разводами и узорами. Мир и согласие между Еленой и Лаптевым стали постепенно нарушаться. Елена настаивала на том, чтобы переключить установку на рабочую печь и покончить, наконец, с браком коничек. А Лаптев стоял на своем: установка несовершенна, закалка грязна — нужно дорабатывать режим закалки, может быть, снова что-то менять в конструкции установки.

Волоокова, та вообще ничего не хотела-слушать о дальнейших опытах и переделках.

Нелегко было и Лаптеву. Слушая доводы Елены, убеждения Погремушки и советы Волооковой, он иногда сам начинал сомневаться в своей правоте. Горькие мысли томили его. Установка, в которую он вложил столько труда и энергии, с которой связал столько надежд и планов, — обманула его. И он мучился: в чем же все-таки дело? Почему поверхность стали, вместо светлой, получается матовой, серой, иногда даже пестрой с серыми разводами?

Замкнувшись, хмурый, неразговорчивый, Лаптев из последних сил днем возился с установкой, а вечером дома, ожесточенно сжав руками голову и выкуривая несчетное число папирос, сидел над схемами. И все напрасно. Установка не давала того, что он хотел, и он не знал, что делать дальше.

Дядя Вася острее всех переживал неудачи Лаптева и хоть не подавал виду, от души ему сочувствовал. Он видел, что эти неудачи угнетают инженера, что тот готов вот-вот пасть духом, бросить все опыты и остановиться на немногом уже достигнутом.

Дядя Вася замечал, как Лаптев с каждым днем становился все угрюмее и неразговорчивее.

Старый термист понимал, что он должен, даже обязан, теперь как-то помочь инженеру, у него были кое-какие соображения, но высказать их прямо он стеснялся — не хотелось обижать Лаптева.