— Ишь ты! Людям-то в глаза прямо смотрит или прячется?

— Почему ж ему прятаться, мама?

— Ну, так ведь... Народ-то что говорит?

— Это тебе тряпичный телефон передал. И неправду. Алексей — большой человек, мама, разведчик.

— Ишь ты! — не то удивленно, не то недоверчиво покачала головой мать. — За сколько купила, за столько и продала. Выпустить петуха-то?

После пирога Григорий Петрович пошел проститься с Сугомаком. Изо всех озер, пожалуй, больше всего любил он это.

Кыштымские озера отмечены природной красотой. Их обступает лес. Если близко к берегам подступают сосны, это значит здесь сухое место, берег каменистый и удобный для рыбалки. Если же у берега приютились карликовая береза либо широколистая ольха, то место заболочено. Горбятся вихлявые кочки, покрытые жесткой травой — осокой. Возле таких берегов в воде растут камыши, плавают круглые листья кувшинок, а в полдень распускаются белые лилии с желтой начинкой в сердцевине. Пахнут они неброско, но дурманяще. Над ними парят стрекозы. На некоторых озерах заросли камышей образуют непрерывный береговой воротник.

В июле вода в озерах, кроме Увильдов, цветет. В Увильдах прогревается плохо — слишком оно большое и на дне много холодных ключей.

Сугомак красивее других озер. Рядом высится островерхая гора, того же названия. В безветренные дни она, считай, вся отпечатывается на глянце озерной воды. С южной стороны берег низменный, и вдали просматриваются синие громады главного Уральского хребта. Иногда с тех громад неожиданно и сильно срывается ветер, влетает на озеро и баламутит его. Озеро сразу густо синеет, по нему, подгоняя друг друга, стремительно торопятся к северному берегу волны. От этой стремительности на гребешках закипают белые барашки. Можно часами стоять на берегу, подставив грудь свежему ветру, и мягкие ласковые брызги будут долетать до тебя, особенно когда ретивая волна разбивается о прибрежный камень. И тогда от синих громадин спешат к озеру белые облака. Однажды он даже сочинил стихи:

Отдать бы эти стихи Огневой, возможно, сошли бы за фольклор. Андреев улыбнулся этой нечаянной мысли. И опять он представил Огневу у костра на острове в наброшенной на плечи телогрейке. И бойкие рыжие искорки на ее очках. И тихую застенчивую улыбку...

Говорят, что начинаешь стареть, если тебя обуревают тени прошлого. Может, это и так, а возможно и нет. Только Андреев часто вспоминает летний день, ласковое прикосновение ветерка к лицу. На Толстом мысу у берега росла старая сосна. Вода подточила ее корни, и сосна рухнула в озеро. Из земли выворотились могучие корневища, похожие на сказочных змей. Любопытство потянуло Григория на скользкий ствол упавшей сосны. И он тут же... скатился по нему в воду. Перед глазами поплыли зеленые круги, качались солнечные блики, пробивающиеся сквозь толщу воды. Вынырнув, схватился рукой за сучок и закричал отчаянно.

Это было первое знакомство с несуразностями мира, но оно не отбило охоту к поэзии, а сделало эту поэзию только более земной и обаятельной. И всякий раз, бывая на Сугомаке или вспоминая его издалека, он слышал всполошные сказки голубого ветра и свое первое в жизни крещение в сугомакской воде.

И еще помнит он это озеро в прохладное августовское утро. Небо и воду еще вяжет белесый туман. Вода отдавала небу свое тепло, накопленное за лето. Стаями носились над берегом скворцы. Журавлиные крики по болотам становились тоскливее и призывнее перед дальней дорогой на чужбину. Сбивались в стаи утки, чтобы тоже лететь в теплые края. Уже пламенела осина, в багрянец рядились березы. Чаще падал на озеро северный ветер, пока еще не зло, но весомо, и вода наливалась от него свинцом.

В такое утро, закутанное в туман, плыли они с Николаем Бессоновым по Сугомаку и вглядывались зорко в белесую муть. Николай греб, а Григорий сидел на носу с ружьем и высматривал уток. Тихий ветерок повел, словно кисею, туман в сторону, и Григорий заметил крякву. Выстрелил навскидку. Кряква осталась на воде, распустив раненое, с белым подбоем крыло. Но когда к ней приблизилась лодка, кряква встрепенулась и, чуть приподнимаясь над водой, кинулась от охотников прочь. И неожиданно исчезла. Они искали ее долго. Уже взошло солнце. Обнаружили крякву под водой. Зимой в этом месте ловили рыбу. Рыбаки от жгучего ледяного ветра прячутся за снеговой стенкой, которую иногда укрепляют сосенками. Весной, когда лед тает, сосенки некоторое время плавают на воде, но сильно намокают и тонут. Кряква и зацепилась за такой топляк. Остыла там, но на поверхность не выплыла. Григория поразило это и он отказался доставать птицу. Бессонов задумчиво сказал:

— Птица, птица, а сообразила вот. Гордая.

Григорий Петрович медленно шел по берегу озера, направляясь к Голой сопке. Вода подступает здесь к самому подножью. Когда проходят машины, с бровки камешки сыплются прямо в воду.

Андреев миновал дорогу и лег в траву. Стал рассматривать озеро.

Сугомак...

В это озеро кинулась девушка Пелагея из-за того, что палачи утопили здесь ее любимого. И голубое озеро восстало против несправедливости. И ярые синие волны гневно дыбились на нем!

Здесь жил Липунюшка, которого хотела ожечь любовью лесная девка, но спасла его материнская любовь.

Григорий Петрович внезапно приподнялся на локтях. Кто-то шел по берегу. Пригляделся. Вон кто! Куприянов, старик, нес на плече связку удочек, за спиной висел пестерь. Старик больше обычного сутулил спину. Не сидится дома, бродит по озерам, ловит рыбу. Идет он, видимо, с Толстого мыса. Всю жизнь, семь десятков, бродит неприютно по земле...

Вспомнилась вдруг Огнева... Григорий Петрович, как ни силился представить ее в Свердловске, в городской тесноте, так и не мог. Стоило воображением перенести ее туда, как она незамедлительно теряла свою привлекательность.

Он не скоро сообразил, что его зовут:

— Эй, Гриша Петрович, здорово!

Над ним склонился улыбающийся Николай Глазков.

— Привет! — ответил Андреев, поднимаясь. — На такой травке да на таком солнышке уморило!

— Еду мимо, гляжу человек лежит, уж больно знакомый. А это ты.

Мотоцикл ждал хозяина на дороге. Николай пригласил Андреева ехать домой. Мотоцикл был маленький — «Ковровец». На нем сильно трясло, бросало на ухабах. Николай что-то говорил, до Григория Петровича долетали только одни гласные — а-а, о-о.

— Не слышу!

Николай чуть повернул голову:

— Оля про тебя спрашивает!

— А!

— Почему, говорит, дядя Гриша обиделся? Что я не поехала с ним в Челябинск?

— Скажи, что не обиделся.

— Втолковал! Поехали ко мне?

— В другой раз!

На улице Кирова они расстались. Николай сказал:

— Мороки прибавилось.

— Почему?

— Кто-то траву режет на моем покосе. Поймаю — уши оторву. Ну, пока, Гриша Петрович. Теперь когда к нам в Кыштым?

— Не знаю, может, на будущее лето.

Николай укатил. Андреев подумал о том, что у Глазкова свои заботы. У него летний день забит до отказа, даже отпуск, если он падает на июль, оборачивается самым напряженным месяцем — и покос, и ягоды, и заготовка дров, и рыбалка.

Григорий Петрович весь остаток дня бесцельно слонялся по двору, дурачился с Пушком, который от радости поднимался на задние лапы, приплясывая, а передние все норовил положить Андрееву на грудь. Но и Пушок убрался в свою конуру.

Из соседнего двора доносился глуховатый голос дяди Пети:

— Тонь, а Тонь, а мне вчерась семьдесят стукнуло, старик я стал, Тонь. Пензию-то не принесли, через неделю принесут-то, у меня даже на чекушку не осталось. И никто меня не поздравил. Лялька одна и пришла. Ляль, говорю, мне сегодня семьдесят, дай рупь с полтиной на чекушку. Дала три рубля, Тонь. Купил чекушку. Тоскливо мне одному, скоро умру я.