С рыбаками тятя пробился целый год. Наступил двадцать первый, голодный.
Мама моя в девичестве носила коренную кыштымскую фамилию — Ичева. Нигде, кроме Кыштыма, я такой фамилии более не встречала.
Жила мама на Нижнем заводе, недалеко от кордона, со старушкой, бабушкой моей. Трое братьев маминых погибли: старший — на германской, два других — в гражданскую войну, сражаясь с белогвардейцами. Бабушка была совсем уж плохая — доконали ее похоронки на сыновей. Умом тронулась. Ночами зажигала лампаду перед иконами, вставала на колени и рассказывала богу, какие у нее ладные сыновья, один к одному — богатыри. Скоро вернутся домой, и тогда ей, старушке, можно помирать. Мама слушала это безумное бормотание и плакала от страха и неизвестности.
Весна выдалась теплая. Раньше обычного зацвела сирень. Кругом зазеленело. Мама брала тачку и уходила в лес за хворостом. С зимы не осталось и полена дров, не на чем было вскипятить чай. Собирала хворост, привязывала веревками к тачке и везла домой. Хватало хвороста на неделю, самое большее.
И вот однажды, собирая хворост, почувствовала на себе чей-то взгляд. Выпрямилась, оглянулась и увидела бородатого человека. Испуганно вскрикнула.
Тятя рассказывал:
«С каслинскими-то рыбаками я ничего, подходяще жил. Натосковался в одиночку-то, вот и старался в артели. Артелькой той дед заправлял, Зиновием звали. Проворный был дед и справедливый. Ну и деньжат я немного заробил, дай, думаю, матушку наведаю, давненько не ходил. Мы тогда на Иртяше промышляли, с кыштымской стороны. Иду, значит, по лесу и гляжу — девка хворост собирает. Испугалась меня шибко, руки к груди прижала, будто бы дыхание у нее сперло. Глянул на нее позорче, поверишь, сердце сразу зашлось — красавица, каких свет не видывал. Тут уж я с собой ничего не мог поделать. И кричала она, и брыкалась, да только взял я ее в охапку и унес в осинник, от всяких чужих глаз подалее».
Разбойник и все! Да что его теперь осуждать?
Мама рассказывала:
«Испугалась я, ни слова сказать, и крикнуть поначалу-то. Медведь не медведь, страшилище лесное. Понадеялась, пройдет мимо, не тронет. А он не уходит, медленно так это ко мне приближается, крадется ровно. Мне бы скорее бежать, а ноги-то одеревенели, пошевелить ими не могу. Потом как заору, но кто услышит? Сгреб меня в охапку, сильный был, как былиночку, и понес в осинник. Я уж и кричать не могу, сомлела от страха вся. Потом помог хворосту набрать и домой довез. Хожу по избе и сама не своя, хоть руки на себя накладывай. Мама в себя уже не приходит, целыми днями что-то бормочет, либо песенки поет, ни одной родной души на всем белом свете».
Вот такие истории случаются в жизни. Я, конечно, понимаю — из всего, что узнала о тяте, можно сделать о нем плохой вывод. Это правильно — и дезертир, и от борьбы прятался, и с мамой по-разбойничьи обошелся. Но тятя появился второй раз, и она не прогнала его.
Тятя рассказывал:
«Возвратился в рыбацкую артель. Неводим, стало быть, а нутро мое жжет. Сам не пойму, что такое. Жжет и жжет, и все тая девка мерещится, мокрые, как лывы после дождя, глаза ее. Вспоминаю похабство свое, дрожь по мне проходит, сам себе варнаком кажусь. Это еще бы ладно! Главное-то другое: жжет нутро и сердце просится к ней. Ну, вечером и махнул в Кыштым. Постучался в окно. Выглянула, увидела меня и отшатнулась. Я не ухожу. Думаю, пусть лучше ухватом прогонит, а сам ни за что не уйду, с места не стронусь. Она помешкала-помешкала да и отперла мне. Тут уж у меня нутро жечь перестало, только вот сердце к самому горлу подступает, прямо задыхаюсь я. К утру прибег в артель, а вечером побег к Дусе. И пошло-поехало. Днем чертомелил в артельке, а ночью с Дусей. Подвело меня всего, кожа да кости остались».
А тут пожар. Вспыхнуло вдруг и сильно. Началось со склада серной кислоты. Погода стояла жаркая и сухая. Небо было белесым. Таким оно становится в нестерпимую жару, хотя на дворе была вторая половина мая. Все живое пряталось в тень. Ребятишки баландались в заводском пруду.
Быстрое жаркое пламя взметнулось на складе. Образовался ток воздуха, создались мощные вихри. Ими из пекла выбрасывались горящие плетеные корзины, в которых когда-то хранились бутыли с кислотой. Занялись ближние дома. И пошел огонь плясать по тесовым крышам. Вот уже целая улица пылает. Все в один миг, неожиданно. Люди обезумели, не успевают вытаскивать из огня свои пожитки. Метались с кудахтаньем куры, поднимались вверх на своих немощных крыльях. Их подхватывало током воздуха и кидало в огонь. Телят и овец, которых не успевали выгонять из сараюшек, давило горящими бревнами и досками, и они сгорали заживо. Старухи тащили иконы, крестились, бога упрашивали — помиловать.
Отличился дядя Кирилл. Собрал мужиков, разбил их на команды и послал в дело.
Ураган огня бушевал над Верхним Кыштымом. В середке шквала этого — белая церковь.
Тятя рассказывал:
«Мы одну тоню сделали, собрались — другую. Тут прискакал Ванька Мелентьев на лошади и орет:
— Мужики, Кыштым горит! Пластает, спасу нет!
Нам ничего не видно — лес кругом. Побросали мы все и айда в Кыштым. С непривычки заморились бегчи-то. Думаю, кто куда, а я к Дусе. Матушку там Кирилл не оставит, а Дуся одна. Прибегаю. Дуся шмутки свои в узелок связала, села на сундук и горюет: не знает, что делать. Старуха помешанная сидит на лавочке и песенку поет. Таким это тоненьким дребезжащим голоском. Поверишь, на что я навидался всякого, но и у меня мурашки по спине побегли. Сама прикинь. Пожар хотя и далеко от дусиного дома, а дым-то над Кыштымом повис, солнышко закрыл. Скотина в соседних домах мычит, собаки воют. Жуть одна. Дуся плачет. Мать ее песенки распевает. Хотел я бежать на Верхний, но Дусю побоялся оставить одну».
Сильно пострадал Кыштым от пожара. В Екатеринбург поездом «Октябрьская революция» приехал Михаил Иванович Калинин и решил побывать в Каслях и Кыштыме. Из Каслей в Кыштым ехали восточным берегом Иртяша.
Видят рыбаки — пылит диковинка: автомобиль. Тятя-то был на германской войне и видал машины, а дед Зиновий и не слышал, что есть телеги, которые сами бегают, без лошадей. Увидев автомобиль, он вроде бы испугался, стал истово креститься. Но тятя объяснил ему, что к чему. Дед затылок почесал и говорит:
— Вот так ядрена Феня!
Калинин заметил рыбаков, и любопытно ему стало поглядеть, какую рыбу ловят и сколько. Сказал шоферу, чтоб остановился, спрыгнул на землю и подошел к артели. С дедом Зиновием поздоровался за руку. Дед поначалу руку свою о рубаху обтер, а потом уже подал. Она у него загрубелая, пальцы не выпрямляются. Дед стеснялся своих рук. Он понимал, что здоровается с начальством, к тому же с большим, раз оно на такой чудной телеге ездит. Но ему и в голову не приходило, что это сам Всероссийский староста, о котором он был сильно наслышан. Михаил Иванович одет был просто — в белую рубашку, подпоясанную ремешком. Бородка торчала клинышком.
— Похоже вы, папаша, стыдитесь своих рабочих рук, — улыбнулся Михаил Иванович.
— Как тебе сказать, мил человек? — отозвался Зиновий. — Неоткуда им быть хорошими-то. Летом в жаре, зимой в стуже. И лодки опять же смолить приходится.
— Руки у вас честные, рабочие руки. Я тоже крестьянской работы немало переделал, у станка на заводе стоял. Знаю цену рабочим рукам.
— Не серчай, мил человек, но скажи мне, темному: откедова ты и кто ты есть?
— Зачем же серчать? Приехал я из Москвы.
Дед Зиновий усомнился:
— Из самой белокаменной? На этой телеге?
— До Маука на поезде, а оттуда на автомобиле. Зовут меня Михаил Иванович Калинин.
Дед еще больше дивится:
— А не врешь?
— Могу показать документы, — улыбнулся Михаил Иванович.
Дед оглядел его внимательно. По его-то понятиям Михаил Иванович заместо царя был, да уж больно простецкий, начальственного в нем ничего нет, если не считать самоходную телегу.
