– Что у тебя такой мрачный вид, Норб?

– Собираются закрыть Бен-Гурион, – ответил Стайнер.

– Ну и хорошо. Зачем нам эти ублюдки на Марсе – они служат плохой рекламой.

– В некотором отношении я согласен с тобой.

– Это как те дети, родившиеся в шестидесятые с тюленьими плавниками из-за того, что их родители пользовались немецким лекарством. Надо было всех их уничтожить. Когда вокруг масса здоровых нормальных детей, зачем тратить время на таких выродков? Если бы у тебя был ребенок с лишней парой рук или вообще без рук, ну ненормальный, неужели ты захотел бы, чтобы он жил с тобой?

– Нет, – откликнулся Стайнер. Он не стал говорить, что брат его жены на Земле был ластоногим: он родился без рук, но научился пользоваться превосходными протезами, сделанными для него канадской фирмой, которая специализировалась в этой области.

Он ничего не сказал толстому человечку, он пил пиво и смотрел на ряд бутылок перед собой. Ему не нравился этот человек, и он никогда не рассказывал ему о Манфреде. В нем глубоко укоренились предрассудки, и этим он не сильно отличался от других. Так что Стайнер не мог его в чем-либо обвинять, он просто ощутил усталость, и ему не хотелось продолжать обсуждение этой темы.

– Это было только начало, – продолжил владелец ресторана. – Я имею в виду младенцев шестидесятых. А теперь они, наверное, и в Бен-Гурионе – не знаю, я там никогда не был, и ноги моей там не будет.

– Ну как они могут быть в Бен-Гурионе? – возразил Стайнер. – Они не относятся к аномалиям; аномалия – это то, что существует в единственном числе.

– Да, я понимаю, – согласился его собеседник. – И все же, если бы их вовремя уничтожили, у нас не было бы таких мест, как Бен-Гурион. Потому что, на мой взгляд, между теми монстрами шестидесятых и всеми уродами, рожденными как бы от воздействия радиации, существует прямая связь, ведь все зависит от мутации генов, верно? Так что думаю, здесь нацисты были правы. Они еще в тридцатых поняли необходимость вырвать с корнем генетически низшие нации, они знали…

– У меня сын… – начал Стайнер и тут же оборвал себя. Он понял, что проболтался. Толстяк смотрел на него круглыми глазами. – У меня там сын, – наконец продолжил Стайнер, – и значит он для меня ничуть не меньше, чем твой для тебя. Я знаю, что со временем он снова вернется в общество.

– Позволь, я поставлю тебе выпивку, Норберт, – пробормотал толстяк, – чтобы загладить свои слова, то есть я хочу сказать, что очень виноват.

– Если закроют Бен-Гурион, это будет страшное несчастье для всех, у кого там дети. Я не перенесу.

– Понимаю тебя. Я понимаю, что ты чувствуешь.

– Если ты понимаешь, что я чувствую, значит, ты умнее меня, – заметил Стайнер, – потому что я ничего не могу понять. – Он поставил пустой стакан и слез с табуретки. – Я больше не хочу пить. Прости, мне пора. – И он поднял свои тяжелые чемоданы.

– Ты так давно бываешь здесь, и мы столько раз говорили об этом лагере, и все это время ты скрывал, что у тебя там сын… Ты был не прав. – Теперь толстяка охватило раздражение.

– Почему не прав?

– Черт, да если б я знал, я не стал бы говорить такого! Ты безответственный человек, Норберт, ты мог сказать мне, но умышленно промолчал. Мне это не нравится. – Лицо его покраснело от негодования.

Стайнер вышел из бара.

– Сегодня не мой день – проговорил он вслух. «Со всеми поругался, придется в следующий приезд просить прощения… если следующий приезд вообще будет. Да нет, конечно, я приеду сюда – от этого зависят мои дела. Да и в Бен-Гурион нужно зайти – другого выхода нет».

И вдруг его осенило: проще всего покончить с собой. Эта мысль всплыла в голове в совершенно законченном виде, словно всегда там была, всегда являлась составной его частью. И легко выполнимо – разбить вертолет. «Как я устал быть Норбертом Стайнером. Я не хочу быть Норбертом Стайнером, не хочу быть дельцом черного рынка и никем другим не хочу быть. Какой смысл продолжать жить? Я ничего не умею делать руками – ни починить, ни сделать ничего не могу, не умею думать, я – простой торговец. Я устал от насмешек жены из-за того, что не могу наладить наш водопровод, я устал от Отто, которого пришлось нанять потому, что я беспомощен даже в собственном бизнесе».

«Да и зачем ждать возвращения в вертолет?» – подумал он. Навстречу ехал огромный автобус с потускневшими от песка боками – он только что пересек пустыню и въезжал со своими пассажирами в Новый Израиль. Стайнер поставил чемоданы и бросился наперерез автобусу по проезжей части.

Автобус загудел, заскрежетали тормоза. Транспорт начал останавливаться, а Стайнер несся вперед, закрыв глаза и опустив голову. И лишь в последний момент, когда из-за оглушительного рева невыносимо заломило уши, он открыл глаза: перед ним мелькнул водитель автобуса, изумленно смотревший на него, затем рулевое колесо и номер на фуражке водителя. А потом…

В солярий Бен-Гуриона до мисс Милх донеслись звуки сирен, и она замерла, оборвав на середине танец Сахарной Головы из балета Чайковского «Щелкунчик», который играла детям на рояле.

– Пожар! – закричал один из мальчуганов, подбегая к окну. За ним бросились остальные.

– Нет, мисс Милх, это «скорая помощь», – заметил другой, стоя у окна.

Мисс Милх продолжила игру, и дети под звуки музыки вернулись на свои места.

Манфред стоял в стороне, не обращая внимания на музыку, опустив голову; выражение его лица было задумчивым. Когда вой сирен стал особенно громким, он на мгновение поднял голову. Мисс Милх, заметив это, замерла в изумлении и поспешно произнесла про себя молитву. Мальчик слышал! Она с вдохновением доиграла Чайковского несколько громче, чем обычно. Врачи правы – именно через звук возможен контакт с мальчиком.

Манфред медленно подошел к окну и выглянул наружу: он скользил взглядом по зданиям и улицам, лежащим внизу, пытаясь отыскать источник звука.

«Не так уж все безнадежно, – подумала мисс Милх. – Поскорей бы сообщить его отцу. Значит, мы никогда не должны терять надежду».

И она снова заиграла громко и радостно.

Когда полицейский вертолет опустился перед домом Стайнеров, Дэвид Болен строил дамбу из сырой земли на краю огорода под жарким марсианским солнцем. Мальчик сразу понял: что-то случилось.

Из вертолета вышел полицейский в синей форме и блестящей каске и направился по дорожке к дверям дома Стайнеров. Навстречу ему выбежали две маленькие дочки Стайнеров, и он поздоровался с ними, потом обратился к миссис Стайнер и исчез в доме, закрыв за собой дверь.

Дэвид вскочил на ноги, перепрыгнул канаву, миновал грядки, где миссис Стайнер безуспешно пыталась выращивать анютины глазки, и за углом дома неожиданно наткнулся на одну из дочек Стайнеров: абсолютно бледная, она стояла неподвижно, теребя стебелек травинки. Вид у нее был такой, словно ее вот-вот стошнит.

– Эй, что случилось? – спросил Дэвид. – Зачем к твоей маме приехал полицейский?

Девочка бросила на него испуганный взгляд и убежала.

«Похоже, я знаю, в чем дело, – подумал Дэвид. – Мистер Стайнер арестован за что-то противозаконное. – Он стал подпрыгивать от возбуждения. – Интересно, что он сделал». Потом повернулся, бросился обратно, еще раз перепрыгнул канаву и наконец распахнул дверь своего дома.

– Мам! – позвал он, перебегая из комнаты в комнату. – Эй, помнишь, вы с папой говорили, что мистер Стайнер нарушает закон, ну, в смысле своих дел? Так знаешь, что случилось?

Но матери нигде не было. «Наверно, ушла в гости», – подумал мальчик. Например, к миссис Хинесси, которая жила к северу по каналу. Его мать часто ходила в гости – пила кофе с соседками и обменивалась сплетнями. «На этот раз они пропускают действительно кое-что стоящее», – решил про себя Дэвид и, подбежав к окну, выглянул наружу, чтобы самому что-нибудь не пропустить.

Полицейский с миссис Стайнер уже вышли на улицу и медленно направлялись к вертолету. Миссис Стайнер прижимала к лицу большой носовой платок, а полицейский обнимал ее за плечи, словно был ее родственником или еще кем-нибудь из близких. В полном изумлении Дэвид смотрел, как они залезают в вертолет. Девочки Стайнеров со странным выражением на лицах стояли в стороне. Полицейский отошел от вертолета и обратился к ним, потом снова двинулся к вертолету и тут заметил Дэвида. Знаками он попросил Дэвида выйти на улицу. Мигая от яркого солнца, мальчик вышел из дома и несмело приблизился к полицейскому, который стоял в своем сверкающем шлеме, в нарукавной повязке и револьвером на боку.