Запомнилось, когда заходили в бухту, над ней серый полумрак висел. Низко-низко. Очень сильно пахло пороховой гарью. Включили корабельную сирену, она у нас мощная, и услышали, как в ответ собачки с опытовых кораблей залаяли — значит, живы.

Корабли мы, что называется, порастаскивали, часов пять это заняло, не больше, потом ушли из Черной в море миль на десять, там и «отмылись». Кто и сколько рентген получил при этом, не знаю, да и никто этого не знал, но на ребят из боцманской команды, они наверху работали, страшно было смотреть — лица черные, глаза гноятся, все они жаловались на головную боль.

Вот еще вспомнил — тогда за нами шел какой-то мурманский траулер. Он и до взрыва по Черной туда-сюда ходил — тралил, и с нами в бухту вошел, сеть таскал. Думаю, ученые хотели узнать, что из живности осталось. До взрыва в Черной какой только рыбы не водилось — и треска, и селедка, а после один новоземельский бычок попадался.

Нет, страха у нас тогда не было, это точно. А вот когда через пару лет на Новую Землю вернулись и в Черную губу заходили, всякий раз было не по себе. Видели обломки кораблей, разруху, не стыдно сказать — страшновато.

Осенью 1955-го мы вернулись в Северодвинск, и весь следующий год буксир наш находился в резерве, на Новую Землю не ходили, а в 1957-м мы снова туда отправились работать.

Стояли у пролива Маточкин Шар. Уж и световой день на убыль шел, и снежок временами падал, как в зоне «Д» стали готовить водородный взрыв. Для нас секрета из этого не делали. Мы даже знали, что зона «Д» на той, восточной стороне Новой Земли. Но команда уйти в море стала неожиданностью. Дело в том, что к этому дню у нас, как и у многих кораблей, закончилось и топливо, и вода, и провизия. Буксир паровой — куда без угля и воды?! Тогда объявили аврал — подвезли нам с десяток машин угля — только отчаливайте поскорее! А воду? А нам сверху — смешнее не придумаешь: а вы по чему ходите? Ходим-то мы по воде, только вода в море соленая — ею не то что котлы, всю материальную часть загубишь! Пресная нужна. Что делать? На Новой Земле много ледников, и к морю сбегает много ручьев. На наше счастье, присмотрели один такой, погрузили в шлюпку мотопомпу, съехали на берег. Там быстро запруду соорудили, бросили пожарные шланги — хотели качать воду в трюмы «Чукотки». Не тут-то! Лихтер пустой, борта у него высокие — помпа не справляется, а еще и шланги в воде тонут. Тогда сообразили — поставили несколько шлюпок, бросили шланги на них — получилось, будто на понтонах. Помпа ожила — накачали воды и себе, и другим. В трюмах у «Чукотки» душевые кабинки оборудовали, воду машиной нагрели. Когда обеспечивающий персонал из зоны привезли, вот там, на лихтере, люди и отмывались.

А сам взрыв, конечно, запомнился. Такое не забудешь. От Маточкина Шара в море мы часов 5–6 шли, но все равно почувствовали, как судорога по островам пробежала и как грохотало. Шар огненный медленно поднимался, все в нем кипело День ясным выдался, но минут через сорок после взрыва небо заволокло и вдруг — снег пошел! Гриб атомный, высоченное такое облако, долго еще стоял, пока его стали потоки воздуха сносить. Вот смотрим, а по «ножке» хорошо видно — понесло его не на север, а к западу, на материк. Наверное, тогда синоптики просчитались.

Обычно после взрывов в «Красной звезде» появлялись маленькие такие сообщения, мол, Советский Союз произвел ядерное испытание, и без каких-либо подробностей. Но в тот раз, помнится, строчка была, за точность ее не поручусь, но с тем смыслом, что малая доза радиации достигла Мурманска.

Набирались мы на Новую Землю через особый отдел. На «гражданку» уходили тоже через него. Был там каперанг Ха- садзе: дальше вам, моряки, не плавать — виза заграничная всем закрыта на 25 лет. А документы получите там, где призывались.

Демобилизовался я, остался в Молотовске и долго потом ходил устраиваться на завод будучи при погонах — никак документы из Одессы не высылали.

Звали меня работать механиком плавбазы — на Севере от завода, но морей мне уже на всю жизнь хватило — так я наплавался. Поэтому пошел работать в цех 9, трубомедницкий, позднее стал бригадиром, бригаду свою из 42 человек, вывел в передовые. Через пять лет получил первую трудовую награду — орден Знак Почета. Работать умел и от трудностей не бегал — позже и другие награды были…

Аукнулась ли Новая Земля? Еще как! Долго и тяжело болел: прыгало давление, хандрило сердце, отказывали ноги — я и сейчас с палочкой хожу, и зрение, было, терял. А ведь когда служил, в сумерках мог разглядеть то, что штурманская вахта в бинокль разглядеть не могла. На счастье мое, нашлись врачи-кудесники, и на зрение сейчас не грешу.

Диагноз: «лучевая болезнь» мне не ставили, а с медицинской книжкой моей странные творились вещи — то ее хранили в особом архиве, то из нее страницы пропадали, то она целиком исчезала, и за период с 1957 года по 1982-й в ней — никаких отметок!

Оставалось мне до пенсии год и пять месяцев, но недуги уже так измучили, что подал я заявление — прошу уволить. Директор завода Григорий Лазаревич Просянкин, он, видимо, в курсе был, не стал меня на инвалидность увольнять, а написал резолюцию: «оформить на заслуженный отдых». Вот так в марте 1988-го я и вышел на пенсию.

Николай Дмитриевич Старицкий в начале 60-х служил срочную на эскадренном миноносце «Безукоризненный» (войсковая часть 87425), был старшиной 1 статьи, командиром отделения рулевых. Кораблем командовал капитан III ранга В.М. Бешкарев. Экипаж «Безукоризненного» также привлекался к испытаниям ядерного оружия на Новой Земле. Он вспоминает:

— Мы находились в районе Новой Земли несколько месяцев — с 26 июля по 6 ноября 1962 года, плавали в районах у губы Белушья и губы Митюшиха. Собственно, испытательные взрывы проводились на полигоне в Митюшихе, в основном воздушные, как я сейчас помню. Не поручусь за абсолютную точность, а поделюсь той информацией, какая доходила до нас.

У нас на борту находилась экспедиция ученых. Работу ее специалистов обеспечивал наш экипаж. Жили они в наших кубриках, а мы — каждый на своих боевых постах. Я, например, в штурманской — так что спал на командирском диване

Ученые если с кем и общались, так с офицерами, и то немного, на мостике или в кают-компании, а мы, матросы и старшины, — нет. Не принято как-то было, да и режим секретности — раз расспрашиваешь о том, что тебя не касается, значит — шпион!

Вот еще про секретность скажу. Тупое это дело! Несколько раз мы замечали в нейтральных водах за 12-мильной зоной натовскую лодку в надводном положении. Мы еще только выходили из Митюшихи, а они, думаю, уже знали, что скоро прилетит самолет и сбросит бомбу. А сами взрывы они наверняка тоже видели

На испытаниях обычный порядок действий был таким. Сначала мы «давали погоду», то есть сообщали руководителям испытаний метеорологические данные в районе губы Митюшиха. Причем важным считалось направление ветра — нужно было, чтобы он дул с материка. Выждав такую обстановку, и доложив, мы уходили миль на 30 от Митюшихи и здесь становились на якорь либо ложились в дрейф, играли боевую тревогу. По ней давалась и вводная: «взрыв атомной бомбы» с такого-то направления.

После взрыва эсминец шел обратно в Митюшиху, становился к причалу, и ученые покидали борт. На суше они пересаживались на ГТС (тяжелые гусеничные вездеходы) и ехали, наверное, снимать показания, непосредственно к месту, над которым взорвалась бомба. Говорили, это примерно 3 километра от причала.

Я читал потом, что та осень 1962 года была самым «урожайным» временем на ядерные взрывы. Их действительно было много, как в дневное, так и ночное время суток. Бомбы в основном сбрасывались с самолетов на парашютах, и взрывные устройства срабатывали на высотах 100–150 метров над землей. Так нам говорили. Их вспышку в первые секунды наблюдали те, кто стоял на мостике главного командного пункта корабля — ученые, наш командир, старпом, замполит, штурман и вахтенные. Мы, матросы и старшины, рулевые, штурманские электрики, шифровальщик — в это время отсиживались в закрытом помещении, потому что специальных очков у нас не было, а всех предупреждали, что от вспышек можно лишиться зрения.