— А вот этакие наслоения жен, — кивнула как-то на стенку Анна Андреевна, — это уже совсем чепуха!

И кажется иногда — только друзья-деревья за окном еще с ней, тянут ветви навстречу, шумят листвой о чем-то вечном.

Дополнительное расследование растянулось на полгода и ничего не дало. Студенты-историки вину свою отрицали и объясняли, что в показаниях на следствии оговорили себя под «моральным и физическим воздействием». Были допрошены девять свидетелей, которые тоже ничего нового сообщить не могли.

Переполненная камера в Крестах. Душно и тесно. Лева с друзьями спят под нарами, впритык друг к другу, на голом асфальтовом полу, подстелив фуфайки вместо матраса. Впереди — неизвестность, время уходит, жжет нетерпение — действовать, творить! В одну из таких мучительных ночей приходит озарение, вот как сам Лев Гумилев рассказал об этом, может быть, самом важном событии в своей жизни:

«…У меня возникла мысль о мотивации человеческих поступков в истории. Почему Александр Македонский шел в Индию и Среднюю Азию, хотя явно там удержаться не мог и грабить эти земли не мог, не мог доставить награбленное обратно к себе, в Македонию, и вдруг мне пришло в голову, что его что-то толкало, что-то такое, что было внутри него. Я назвал это „пассионарность“… Так мне открылось, что у человека есть особый импульс. Это не просто стремление к иллюзорным ценностям. Я, кажется, сделал открытие…»

В ту ночь он долго не мог заснуть, все ворочался на фуфайке, сползая на жесткий асфальт. Необычайный восторг, мысли — далеко. Эврика! Он сделал открытие, которое перевернет научные представления. И никто из специалистов еще не подозревает об этом! И нельзя даже записать — ни бумаги, ни карандаша! Запомнить, развить! Одной интуиции мало, нужны доказательства.

— Подъем! — Тюрьма возвращает в реальность.

Так возникла у младшего Гумилева, в самом первоначальном виде, в зародыше, идея его будущего учения — этнологии, науки о естественных закономерностях рождения и гибели народов. Пройдет тридцать лет, большей частью — в тюрьмах, лагерях, на фронте, на грани выживания, но в непрестанном, неудержимом научном поиске, прежде чем появится рукописный труд — «Этногенез и биосфера Земли». Еще через десять лет этот труд будет издан, пробьется к читателю — и станет бестселлером, породит целую школу, новое направление, вызовет бурю споров, вплоть до сегодняшних дней. Всех поразит резкая новизна, смелость мысли, живость языка — поэт в науке, балансирующий на границах различных дисциплин, эпох, народов, гипотез и не побоявшийся сделать шаг в неведомое, будет принят в штыки и вызовет озлобление в советской ученой среде, окостеневшей от бюрократизма и идеологической зашоренности. И в этом Лев Гумилев оказался достойным сыном своего отца — тот тоже говорил: «Я привык смотреть на академиков как на своих исконных врагов».

Однажды в камеру принесли бумажку — на подпись. Лева прочел:

Выписка из протокола Особого Совещания при НКВД СССР от 26 июля 1939

Слушали: дело Гумилева Льва Николаевича…

Постановили: Гумилева Льва Николаевича за участие в антисоветской организации и агитацию заключить в ИТЛ сроком на 5 лет, считая срок с 10 марта 1938 г.

Та же участь ожидала и Нику Ереховича, и Тадика Шумовского — пять лет лагеря — такой срок был тогда детским и мог считаться большой удачей.

Тут друзья расстаются — их развезут в разные стороны.

Крестник последнего царя умрет в центральной лагерной больнице на Колыме 28 декабря 1945-го, в возрасте 32 лет, и будет реабилитирован посмертно через тридцать лет. Книгу «История лошади на Древнем Востоке» мы никогда не прочтем.

Теодор Шумовский, отсидев свой срок, вернется к науке, станет аспирантом своего учителя, крупнейшего арабиста, академика Крачковского, за преданность которому пострадал. В прошении о реабилитации Шумовского тот писал, что его ученик «делает переводы научных работ по арабистике с трех западноевропейских языков, переводит уникальные рукописи с арабского, издание их явится значительным событием в науке». К Крачковскому присоединились еще два академика — Струве и Сергей Вавилов.

Вместо реабилитации последовал новый арест — в 1949-м. И причиной стали стихи Шумовского, изъятые у него, как сказано в обвинительном заключении, «негласно», то есть, попросту говоря, выкраденные. В рукописном сборнике «Лестница к солнцу» нашли клевету на Сталина и призывы к свержению власти и, «принимая во внимание, что… антисоветская деятельность подтверждается только агентурными материалами», наказали — десятью годами лагерей.

В хрущевскую «оттепель» Теодор Шумовский, замурованный в сибирском лагере, снова оттаивает и превращается из зэка в ученого, сотрудника Института востоковедения Академии наук. Он станет доктором исторических наук, автором десятков научных работ и мемуаров «Путешествие на Восток. Проза и поэзия пережитого». Последний его труд, по словам самого автора, зарождает совершенно новую науку «ороксологию» и называется многообещающе — «О слове как источнике восстановления истории».

Путь Льва Гумилева из Крестов лежал на Север, в зону вечной мерзлоты. Норильский этап отправлялся в конце августа — месяц, для Ахматовой всегда страшный, приносивший несчастья. Перед отправкой ей разрешили проститься с сыном. Спешно раздобывала ему теплые вещи — целый мешок, аккуратно выгладила белое платье, подкрасила губы. И опять целый день — пытка очередью, в пыльном дворе, на дикой жаре, от железной дороги несет сажу — пот течет по лицу черными каплями.

Лева предстал перед ней в франтоватом виде, с каким-то чужим шарфом на шее — чтоб не пугать мать и казаться красивее.

— Мамочка, я говорил, как Димитров, но никто не слушал, — рассказывал он о заседании Военного трибунала.

А на прощанье даже процитировал Блока: «Я не первый воин, не последний, долго будет родина больна».

Но разве скроешь что-нибудь от матери? Не мог он не стоять в глазах, немой вопрос: что впереди, увидимся ли?

Возвращаясь с отекшими ногами, сняла туфли и через Дом занимательной науки шла в чулках…

Лидия Чуковская вспоминает: «В те годы Ахматова жила, завороженная застенком, требующая от себя и от других неотступной памяти о нем, презирающая тех, кто вел себя так, будто его и нету». Она чувствовала, что ходит по краю пропасти, старалась быть осторожной. Учла печальный опыт Мандельштама — берегла стихи в памяти и делилась только с особо доверенными людьми, такими как Чуковская. Произносила для посторонних ушей что-нибудь вроде «Хотите чаю?», а сама брала клочок бумаги, быстро исписывала и, когда собеседница запоминала, тут же сжигала бумажку в печке или пепельнице — этот обряд вошел у нее в обычай.

Между тем эйфория вокруг имени Ахматовой продолжалась, оно, имя, как бы жило своей жизнью, независимо от нее. 5 января 1940-го Ахматову торжественно приняли в Союз писателей. Заговорили о предоставлении ей квартиры. В мае вышел в свет ее сборник «Из шести книг», пусть в обескровленном виде, без самого насущного, но объемистый, в твердой обложке и, главное, впервые после долгого запрета. Грандиозный успех. Тираж разошелся мгновенно. Крупнейшие писатели — Алексей Толстой, Шолохов, Пастернак, при поддержке главы Союза писателей Фадеева, задумали выдвинуть автора на Сталинскую премию. Ахматовой — Сталинскую премию? Что-то тут было не так, такого не бывает…