Большее впечатление произвел на меня другой, по-настоящему изумительный случай. Под самой крышей нашего дома живет Чепани Шандор, милейший человек, почти старик, но с крепкими жилистыми руками, которые от работы у него вечно красно-бурые. Я давно его не видел, а сегодня, в воскресенье, мы с ним встретились и часок посидели в кофейной на Эржебет-кэрут. Он работает там же, где и раньше, на машиностроительном заводе «Маваг». Весь этот район, как тебе известно, американцы разбомбили.

И вот первого февраля в цехи их завода, в которых по снегу бродила одичавшая кошка, приходит на костылях русский майор Коптев с двумя офицерами, собирает рабочих и говорит им: «Ко дню Красной Армии надо выпустить первый мотор и еще надо кое-что сделать для новых мостов через Дунай».

Вы ведь не инженер, поэтому вам это все непонятно. Чепани тоже не инженер, но он 27 лет работает на заводе и знает, что такое сделать мотор и еще «кое-что» среди развалин. Наконец «Маваг» вообще никогда не выпускал такого типа моторов, какие нужны Красной Армии. Затем ведь необходимо прежде всего изготовить чертежи, модели, технологические карты — долгая история! Чепани все это подробно мне объяснил за чашкой черного кофе. Одним словом, профсоюз ответил Коптеву, что сделать новый мотор вообще-то можно, но не раньше как в четыре месяца.

Что же вы думаете? Коптев на это только улыбнулся. Он сам начал договариваться с рабочими, раздобыл для них хлеба, обещал паек и… уговорил! Да! Первый мотор был выпущен ровно через 18 дней, и рабочие торжественно подарили его маршалу Малиновскому. А кроме того, благодаря их заводу у нас опять уже есть мосты — у Маргит-сигет и напротив горы Гелерт, где был мост Франца-Иозефа. Они, правда, не такие красивые, как раньше, построены на остатках старых мостов, но по ним можно свободно ходить и ездить. В этом вы можете лично убедиться, если будете возвращаться сюда через Буду.

Чепани теперь уверен, что, обходясь без хозяина, рабочие сами не только весь завод пустят на полный ход, но и постараются в скором времени восстановить все мосты. Он мне так и заявил: «Во всяком случае все, что зависит от Чепани Шандора, будет сделано» — и при этом так стучал кулаком по столу, что чашка с черным кофе подскочила и упала на пол.

Видите, дорогой мой Иожеф, какие здесь творятся дела! А вы все еще в провинции… Я вам откровенно скажу, что это даже не патриотично: стоять в стороне от общих усилий, возрождающих нашу прекрасную столицу и всю нашу страну.

С истинно венгерским приветом,

                     ваш друг и компаньон

                                                Д о м б а и  Б э л а.

20 марта 1945 г.

Дорогой мой Бэла!

Я не мог быстро ответить на ваши письма. Последнее время я не был в Веребе. Сейчас заехал к семье, может быть, всего на один день, поэтому буду краток…

Мне, действительно, неплохо жилось в Веребе. У крестьянина Радвани Пала, кроме моей семьи, квартировали еще два пожилых солдата из русского обоза — Степан Карпович Кузя и Василий Ефимович Мунтян. Славные это были люди. Они делились с нами своей пищей и вообще проявляли по отношению к нам любезную, заботливость. А по вечерам они учились играть на губной гармошке чардаш, — это чтобы нам удовольствие доставить, — и пели украинские песни — то радостные, то грустные. Мы подружились с ними, и вскоре — мы немножко по-русски, а они немножко по-мадьярски — кое-как уже разговаривали и понимали друг друга. Мы знали, что у Кузи есть жена Оля и сын Юрка, а Мунтяна ждут дома старушка мать и дочь Надя, которая трогательно писала ему в конце своих писем:

Кузя и Мунтян часто мечтали о своей будущей жизни, о том, как после окончания войны сначала отдохнут немножко, а потом примутся за работу, за большую работу… Они говорили, что их путь к дому лежит непременно через венские ворота, через берлогу врага в Австрии. Они ни на минуту не забывали о том, что сделали немцы с их родным селом на Украине…

Если бы вы их послушали, мой дорогой друг Бэла, то вам ваши собственные страдания показались бы совсем незначительными по сравнению с тем, что пережили русские люди. Я и сам, признаться, не особенно им верил. Ведь нередко человек впечатлительный преувеличивает, приукрашивает или рисует слишком уже в черном свете действительность. Да и трудно было поверить в ненависть Кузи и Мунтяна после того, как они угостили табаком целую компанию пленных немцев…

Но я сам убедился, что их рассказы не преувеличение, а лишь очень скупое описание того, на что способны немцы. Я не знаю, как вам об этом рассказать. Волнение и гнев охватывают мою душу при одном воспоминании…

Я буду краток, ибо не время распространяться.

25 января в село Вереб неожиданно ворвались немецкие танки. Это случилось в послеобеденное время. Кузи и Мунтяна дома не было — ушли кормить лошадей. Мы едва успели спрятаться в погребе среди пустых винных бочек и только через двое суток, когда русские прогнали немцев, вышли на улицу.

Прежде всего меня поразило странное безмолвие. Выстрелов даже вдали не было слышно. И в селе ни звука. Только ветер шуршал сухим снегом по темным колеям, оставленным танками. Люди ходили медленно, молча, как немые. Глаза у всех были широко раскрыты, в них светился ужас…

Никто мне ничего не сказал. Радвани, этот крепкий и хитрый крестьянин, ждавший немцев потому, что его сын в армии Салаши, стоял бледный, с трясущимися губами, весь охваченный нервной дрожью. Я как-то невольно пошел по направлению его неподвижного, тупого взгляда — к окраине села. Там, на пригорке у дороги, стоит низкая каменная кузница, ворота ее были настежь распахнуты…

И вот отсюда я вам пишу сейчас лишь о том, что сам видел, не упуская и некоторых страшных подробностей, ибо каждая из них способна заменить многие красноречивые рассуждения.

В кузнице есть наковальня. Она вся была залита смерзшейся кровью, струи ее окрасили и пень, на котором она укреплена. Рядом валялась тяжелая кувалда, тоже в крови и в налипших на нее кусочках мозга, а вокруг лежали обезображенные трупы.

Я видел головы, пробитые чем-то тупым, разодранные рты, выколотые глаза, лица, расплющенные на наковальне ударами кувалды так, что невозможно различить, где нос, где глаза, где лоб.

Изуродованные трупы лежали на дворе и в канавах вблизи кузницы. Я с трудом, по особенностям одежды, узнал среди них Кузю и Мунтяна. У Степана сорван череп, а у Василия срезан нос, нет нижней челюсти и дыры вместо глаз. Руки у обоих вывернуты и связаны за спиной.

Но довольно об этом. У меня спирает дыхание в груди…

Я прошу вас, дорогой Бэла, сходите, пожалуйста, в Сент-Иштван базилику[25] и самому Херцегу примаш[26], Шереди Юстиниану, заплатите столько, сколько он захочет, чтобы он самолично и как можно торжественнее отслужил заупокойную халотти мише[27] по моим друзьям — Кузе и Мунтяну, да святятся их имена. Они не католики, но это не имеет значения, все люди равны перед всевышним.

Однако это еще не все, что я увидел. Я делаю усилие над собой, чтобы продолжать вам писать.

Недалеко от кузницы дымилось пепелище, пахло горелым зерном и человеческим мясом; смрад шел и из круглой ямы артезианского колодца.

Радвани, когда пришел немного в себя, рассказал мне, что тут стоял сарай. Вечером немцы втолкнули в него часть пленных русских солдат, избитых, окровавленных и почти голых, заставили их всю ночь страшно мерзнуть, а утром облили сарай бензином, подожгли и с наслаждением наблюдали за этим адским костром. Затем обгоревшие трупы бросили в колодец.