Жена молча приподнимает рукав пальто, лежащего у нее на коленях.

— Вот она! — произносит он с легкой торжественностью.

На красной нарукавной повязке нашиты белые полотняные буквы:

Будафок — предместье Буды. Улицы неширокие, кривые. Террасами, как в ауле, расположились они на склоне гористого берега Дуная.

Узкой, вытесанной в скале лесенкой я поднимаюсь из нижней улицы в верхнюю.

В Буде еще гремят орудия, с глухими вздохами рвутся снаряды и однозвучно щелкают пулеметы. Проходит пятерка «илов» и ныряет за высокую стену фабричного здания. Через минуту от сильных взрывов осыпается черепица с крыш будафокских домов. Завтра сводка Информбюро сообщит, что в Буде еще несколько десятков кварталов очищено от противника.

— Скоро, скоро капут немцам!

Я оборачиваюсь. У ворот желтого домика, сросшегося плоской крышей с отвесом скалы, стоит небольшого роста полный старик в очень коротком, порванном на локтях овчинном полушубке и в такой же рыжей шапке, стоит и улыбается мне, как будто встретил любимого племянника.

— Здравствуйте, — снимает он шапку. — Вы удивляетесь, что я говорю по-русски? Я был в России! Меня зовут Мишо Ференц. Вернее, Мишо Раин. Я серб. Здесь много сербов. Наши предки бежали сюда от турок, основали Пешт. Потом омадьярились. Я стал Ференц.

Видя, что я внимательно его слушаю, Мишо Ференц решительно срывает со своего приплюснутого мясистого носа очки в роговой оправе и ведет меня к себе.

У него так много есть о чем рассказать. Ведь он служил в Красной гвардии! Да, да! И в кавалерии Кочубея. Он Россию хорошо знает. Сначала жил в Никольск-Уссурийске, в лагере для военнопленных, потом — революция, свобода. Москва, Киев, Ростов-на-Дону, Одесса, Луганск. Везде побывал!

— У меня есть бумажка, — говорит Мишо с гордостью. — Только сейчас далеко спрятана. Я ее берегу. Сам Ленин ее подписал. Там написано, что я служил в Красной гвардии, — да, да, что я красногвардеец.

По возвращении на родину Мишо арестовали за то, что он помогал большевикам в России. Полтора года сидел в тюрьме, затем выпустили, но гражданских прав он до сих пор так и не получил. Хорошо еще, что разрешили работать по специальности. Он слесарь, кустарь-одиночка.

— Теперь я получу все права. Я вытащу свои старые документы. Пусть все знают, кем я был, пусть знают!

Мишо достает из кармана большую медную, в виде снаряда, зажигалку и, склонив набок голову, чтобы не опалить выдающегося кончика носа, зажигает сигарету. Покуривая, задумчиво смотрит в окно.

Дунай полон торосистыми беловатыми льдинами. Остров Чепель щетинится черными трубами; торчат изогнутые железные каркасы, куски стен — остатки разрушенных бомбардировками заводов. Городок, теряясь в молочном тумане, будто висит между заснеженной землей и низкими облаками.

— Я, знаете ли, коммунист, потому что я ненавижу другие партии. Здесь, в Будафоке и в Чепеле, семьдесят пять процентов населения — рабочие. А добиться они ничего не сумели. Из-за чего? Все из-за этих партий. Когда штрайк[13], капиталист зовет, знаете ли, их представителя, сует ему тысячу пенго — и штрайк сходит на-нет. Правда, тут еще много швабов…

Мишо сквозь зубы с презрением сплевывает.

— Ну, а немец вы знаете, что такое. У нас, у сербов, есть пословица: «Волк линяет, а нрав не меняет». Так и эти немцы. До вашего прихода они здесь говорили только по-своему, а мадьярский язык не признавали. А теперь все по-мадьярски говорят! Во всю свою жизнь я не встречал натуры подлее, чем у них, а я уж не так молод… Вот сколько, вы думаете, мне лет? Пятьдесят?

Старый красногвардеец самодовольно улыбается.

— Не пятьдесят, а целых шестьдесят два. Да, мой молодой друг, мне уже шестьдесят два года, но я работаю. Я хочу и в России еще побывать. Хотел бы я опять покушать хлеба, такого белого и вкусного, какой раньше кушал. Я бы там и знакомых своих нашел, с которыми вместе воевал под командой Кочубея. Я бы их обязательно разыскал. Они меня узнают, конечно…

Мишо Ференц наклоняется ближе к оконному стеклу, чтобы скрыть от меня слезы.

— Этот Чепель мне напоминает Никольск-Уссурийск. Там тоже есть река и заводы. Я всегда вспоминаю о России, когда… когда смотрю на Чепель…

Из железной калитки над заснеженным обрывом выскочил человек без шапки, в расстегнутом пиджаке. Он бежит к домику Мишо. Мы видим его из окна.

— Это мой приятель, Тот Иожеф, — говорит Мишо Ференц с некоторой тревогой. — Опять у него что-то случилось. Он, знаете ли, главный мастер королевского погреба, тут, под этой скалой. Вы еще там не были? О, это настоящий лабиринт! Он тянется со всеми своими закоулками больше, чем на шесть километров. Когда-то, еще при турках, здесь были каменоломни, потом из них сделали погреба. А после Марии-Терезии, вот уже два века, это королевский винный погреб. В Будафоке много таких погребов. Сейчас электричества нет и в них полная тьма, но вино в бочках еще есть, а охраны никакой. А вино, знаете ли, не вода, всякое бывает… И вот он бежит ко мне, потому что я серб и говорю по-русски. Я тут стал теперь видная личность. Все идут ко мне!

Приятель Мишо вваливается в комнату, внося с собой запах вина.

На желтоватом, никотинового цвета, с тонким дугообразным носом, лице Тота выражен испуг. Его черные баки, переходящие в редкую рыжеватую бородку, двигаются, как иглы ежа. Из верхнего бокового карманчика пиджака торчит недокуренная сигарета.

Тяжело и прерывисто дыша, Тот быстро говорит что-то Мишо.

Испуг заразителен, но у Мишо он смягчен недоверием.

— Знаете ли, — объясняет он мне, — там у него в погребе кто-то есть. Он услышал какой-то шум, словно кашлянули в пустой бочке. Как вы думаете, не пойти ли нам посмотреть, в чем там дело? Веди нас туда, Иожеф. Не бойся! Мы пойдем с тобой.

Крутой, узенькой, каменной лесенкой идем, держась за железные перила, и время от времени упираемся в скалу слева, поросшую темнозеленым мхом и бурьяном. Спускаемся во двор серого двухэтажного дома. Собственно, дома-то нет. Я вижу только его фасад, как бы прилепленный к отвесу скалы, наподобие театральной декорации.

Раскрытые ворота ведут в обширный поперечный зал с цементными стенами и сводчатым потолком. Из этого зала начинается темный коридор пещеры, настолько широкий и высокий, что в него свободно может войти паровоз. Вверху огромными буквами написано:

Мишо переводит:

— «Работа, порядок и дисциплина».

Иожеф дрожащими руками налаживает светильник. Он удивляется моему неуместному любопытству.

Да, да, говорит мне Мишо рассеянно, вот по этим рельсам ходили вагонетки с бочками, а в зале справа на длинных деревянных столах, обитых жестью, вино разливалось в бутылки; они закупоривались с помощью металлических колонок с рычагами. А в этих железных клетках, устроенных в несколько ярусов до потолка и соединенных между собой лесенками, напоминающими корабельные, бутылки хранились годами и десятилетиями, пока не сгнивали пробки. «Работа, порядок и дисциплина»! Да, это, конечно, золотые правила! Но, подчиняясь им, люди здесь чахли и очень скоро умирали… И Тот кончит тем же. Посмотрите, какое у него бледное лицо, а уши прозрачные, словно стекло! А ведь он — главный мастер! Хорошо было только на втором этаже, в зале с хрустальными люстрами, где угощались отборным вином знатные посетители и иностранцы. Они частенько приезжали сюда веселыми компаниями. Лишь искристым вином «из сахара и огня», выращенным на горных откосах вокруг Токая, да еще разве цыганской тягучей музыкой, и могла похвастаться Венгрия!

Светильник готов. Переглянувшись с Мишо, Иожеф, передает ему консервную банку с горящим фитилем из пакли. Мишо бодро кивает мне головой.