А может быть, это они увели Имре, ослепшего на один глаз, работать на кирпичный завод, а потом — неизвестно куда…

Мария осталась одна с сыном.

Когда же власть захватил Салаши, пришлось из дома, отмеченного сионистской звездой, переселиться в «полосу отчуждения». Так называлось гетто на улицах Дохань, Вешелени, Доб и Кароль-кэрут. А сюда даже постелей взять не позволили. Здесь было еще теснее, еще ужаснее. Конечно, среди жителей гетто нельзя было встретить таких, как Хорин, барон Корнфельд, барон Вайс. Хорин, например, передал Герингу, в его личное пользование, свои заводы в Чепеле, все свои акции рудников, банки, а сам с семьей, захватив драгоценности, меха и гардероб, преспокойно выехал в Швейцарию. За большие деньги можно было купить исключение из законов о евреях и у немецкого амбасадора в Будапеште — Везенмайера и у советника по еврейским делам в гестапо — Крумана. Кроме того, посольства некоторых нейтральных государств торговали шуцпассами — охранными паспортами. Но все это могли купить одни богачи. Все остальные ютились в гетто, где хозяйкой была смерть.

В комнатах с голыми грязно-липкими стенами было тесно, как в трамвае, и тоскливо, как на необитаемом острове. Постепенно люди умирали от стужи и от голода. Эта постепенность выводила из терпения нилашей, и они часто бросали в окна гранаты, которые рвались среди мертвых и еще живых. Убивали и на улице, и во дворе, и с мостов сталкивали в Дунай. Потом ко всему этому прибавился тиф и бомбежки…

Наконец однажды ночью в дом ворвались немцы.

— Золото или смерть!

— Золота нет, — ответили им.

Затрещали автоматы…

И вот в ту ночь, в последнюю ночь гетто, пропал Ференц, единственный сын Марии.

— Он здесь где-нибудь…

Мария озирается.

И я тоже смотрю по сторонам, чтобы только не встретиться с ее странно расширенными глазами.

В Пеште мне с переводчиком пришлось некоторое время прожить на частной квартире в семиэтажном доме на Бетлен-тэр[16]. Это было в дни боев за Буду, когда население голодало, и поэтому наш скромный стол сделался предметом пристального интереса обитателей дома. К нам под разными предлогами приходили люди из грязных конур полуподвала, из богатых квартир нижних этажей и из холодных лачуг под крышей. Приходили обычно в час обеда или ужина. Нам оставалось лишь мириться с этим, чтобы не поколебать установившегося здесь справедливого мнения о широкой и гостеприимной русской натуре.

И вот однажды, приветственно кивая головой вправо и влево, появляется прилично одетый молодой человек, очевидно из среднего этажа. Его взлохмаченные черные волосы щеткой торчат над низким сморщенным лбом, а за круглыми роговыми очками так и ходят карие, масляные, слегка на выкате, глаза.

Подергивая узкими плечами, нежданный гость торопливо подает нам руку и представляется:

— Эрвин Фише, коммунист. Члон партия. Говорим сэрбски.

— А, вы говорите српски? Где сте научили? — спрашивает его мой переводчик, югослав.

Фише хлопает глазами, явно ничего не смысля в сербском языке. Однако он быстро нашелся.

Бледнолицый виолончелист с забавно опущенными, словно у китайца, усами, закончив рапсодию Листа, уверенно присаживается к столу. Фише решает немедленно последовать его примеру. Усевшись на свободный стул, он, сильно фальшивя, затягивает во весь голос «Песню о родине» — наполовину с венгерскими, наполовину с русскими словами. Воодушевясь, дергает себя за яркокрасный галстук и размахивает руками.

Мы зовем его поужинать, и он, тотчас же замолкнув, придвигает свой стул к столу. Молодцевато изогнув руку, а другую уперев в бок, опрокидывает в рот содержимое первой попавшейся ему рюмки. Внезапно морщится, кашляет и, как рыба, широко раскрывает рот с отвислыми жирными губами. Глаза его соловеют и закатываются под лоб.

— Вас ист дас? — спрашивает он, приходя в себя.

— Русская водка! Шнапс. Цуйка. Ракия. Палинка, — объясняем ему на разных языках.

— А-а, русская, — через силу ухмыляется Фише, все еще кашляя. — Зер гут. Хорошо. Их сэрэтем, ин люблю русишь водку, — сбивчиво говорит он, путая венгерские слова с немецкими и русскими, и наливает себе еще водки. Захмелев, он переходит на родной венгерский язык и лишь два слова «члон партия» произносит упорно «по-русски», часто со вкусом их повторяя. — Раньше я пил русскую водку нелегально. Даже мой папаша об этом не знал. Вообще раньше здесь никто не знал, что я члон партия. Это был большой секрет. Но немцы, сволочи, догадались. Вернее, гестапо. Меня посадили в тюрьму, в самую настоящую, в Обуде, верите? В политическую одиночку! Придрались, сволочи, что я скупал и продавал американские доллары. Но дело совсем не в этом. Дело в другом. Они подозревали, что я члон партия. А я очень хорошо скрыл от них, что я члон партия. Им пришлось меня выпустить. Вернее, я убежал. Я скрывался в магазине у папаши. Вернее, жил на нелегальном положении. А теперь я хочу в армию. В Красную Армию!

И Фише энергично ударяет кулаком по своему колену.

— Зачем в Красную? У вас уже есть своя, венгерская.

— Нет, туда я не хочу. Какая же это армия? Она еще даже не воюет, а где-то в тылу формируется. А русские сейчас под Балатоном — ого! Я знаю! Как члон партия, я читаю все газеты. Я хочу на передовую. Мне надоело тут работать. Что я делаю? Ого! У меня очень много работы. Какой? Очень много. — Фише оглядывается на виолончелиста и понижает голос: — Я занимаюсь разоблачением нилашей. Знаете, этих наших фашистов, которые за Гитлера?

Говоря это, молодой человек торопливо прожевывает густо намазанный смальцем и посоленный ломоть хлеба. Через минуту он пододвигает свой стул ближе к переводчику и с жаром говорит ему в ухо:

— Я знаю одну нилашскую квартиру. Честное слово! Там есть все, чего хочешь. И одежда и еда. Веришь? Все, все! — Фише раскачивается, блаженно закрывая и открывая глаза. — Я вас завтра туда сведу. Я пойду с вами, как члон партия. Когда нилаши меня увидят, вернее, когда увидят, что со мной пришел русский, они все отдадут, все, что хочешь. Да, да. Они боятся, что я их разоблачу… А может, офицер хочет золотые часы? Мужские или женские? Вшицко едно для меня. Я могу достать. Омегу или Докса? А вот портсигар. — Фише высовывает из пиджачного кармана краешек плоского портсигара. — Смотри. Серебряный. Пять кило муки и два кило сала…

— Послушайте, — обращается к нему переводчик, с трудом сдерживая раздражение. — А водолазный костюм вы не могли бы достать? Мы хотим посмотреть дно Дуная.

— Понимаю, понимаю, — говорит Фише, осматриваясь с выражением человека, которому доверили важную тайну. — Немцы, значит, убегают в таких костюмах из Буды по дну Дуная? Ага! Вот оно что! Ну, ничего, я достану! Верите? — Он клятвенно прижимает руку к груди. — Я знаю, где можно найти. Когда я был арестован, я работал в Обуде на пристани. Там есть. Ладно, я вас и туда сведу. Я тоже полезу на дно Дуная, как члон партия!

Чтобы, наконец, отделаться от непрошеного гостя, переводчик берет номер венгерской газеты и начинает фантазировать, делая вид, что читает:

— Тяжелые бои в районе озера Балатон. Гудериан бросает в контратаки сотни танков. Коммунисты Будапешта организуют добровольческие отряды и идут на фронт. Завтра идут…

Фише тупо озирается, словно его ударили по голове чем-то тяжелым.

— Это… это хорошо, — растерянно бормочет он, приподнимаясь и пытаясь улыбнуться. — Очень даже надо итти на фронт. И я, как члон партия, с удовольствием… Завтра? Тогда мне по-пора собираться… Я пойду. До свиданья. До-до свиданья…

Он пялит на нас сильно выпученные глаза и неуверенно, раскланиваясь вправо и влево, пятится к выходу.

Начало февраля. Густой туман, как река, течет по улицам Пешта, съедая выпавший ночью снег. Крыши высоких домов и шпили церквей точно висят в воздухе. Сугробы осели, покрылись ноздреватой коркой и темными пятнами. Сквозь туман то моросит дождь, то сыплется мелкий и твердый, как пшено, снег. Грязно-зеленоватая кашица хлюпает под ногами. Водосточные трубы жалобно гудят.