— Вкусно? — спросил он.

— Вкусно, — проговорила Сейдж, возвращая ему теплое молоко. Но Дэвид хотел, чтобы она выпила все сама. Сейдж была ужасно голодна, но знала, что нельзя быстро пить все сразу.

Животные, должно быть, учуяли запах молока. Они зашевелились, очнувшись от сна. Дэвид залез в пакет, который принес с собой из машины, и наполнил собачьи миски едой и водой. Когда он сел, чтобы покормить котят, Сейдж выпила еще немного молока и почувствовала облегчение. Ощущение покоя, которое она вдруг испытала, оттеснило на второй план страх и тревогу, которые были с ней каждый день в течение долгих месяцев.

Луиза очень хотела, чтобы Эмма и Рути были с ней. В ее возрасте каждый, оказавшись в больничной палате рядом с постелью своего немощного возлюбленного, пожелал бы видеть близких людей рядом. Этому человеку важно знать, что его любят и дорожат им, что он жил не зря и его душа будет жить в детях. Беда заставляет человека понять, что все смертны, что его драгоценная жизнь может закончиться внезапно, прямо вот так. И это заставляет кого бы то ни было желать, чтобы собственные дети были рядом с ним и любили его до конца.

Два дня после падения Далтон почти все время спал и выглядел ужасно. Луиза оторвалась от чтения журнала «Пипл», посмотрела на Далтона и подумала, что его вид стал еще хуже. Он лежал на спине, пластиковые трубочки были прикреплены к его тонким, сухим рукам, а рот широко открыт. Медсестра вытащила его искусственную челюсть, и теперь Далтон выглядел как беззубый бродяга. Луизу потряс такой кошмарный вид.

— Дорогой, — проговорила Луиза, взяла его за руку и пошевелила, чтобы Далтон проснулся. — Дорогой…

— А? — произнес он, открыв глаза.

— Дорогой, это я.

Далтон пробурчал что-то нечленораздельное.

— Разве это место не ужасно? Я знаю, что ты наверняка ненавидишь такие места… — Луиза посмотрела вокруг. Ее взгляд прошелся по уродливым желтым стенам, по синтетической занавеске, которая окружала кровать Далтона, по аппаратам, контролировавшим ритм сердца и давление, и остановился на системе грузов, прикрепленных к ноге старика. Если бы только они не напичкали его столькими лекарствами… Луиза готова была разнести эту больницу и очень хотела, чтобы Далтон составил ей компанию. Она бы отдала что угодно за то, чтобы услышать, как он злобно кричит и требует отпустить его домой.

В тот день они его не побрили. Снежная буря началась еще накануне и многие медсестры, и санитарки опоздали или вовсе не явились на работу. Будь Далтон с Луизой дома, этого бы не случилось. Она обязательно бы его подготовила: помыла, поменяла белье, покормила и поставила его кровать так, чтобы из большого окна открывался вид на ранчо. Далтон бы видел, как снег ложится на поля, домики и кормушки; как лоси и бизоны спускаются с гор в поисках еды, а ястребы все так же парят в небе, занятые своей охотой. Далтон сейчас был бы ухоженным, не спал и смотрел бы на красоту за окном. Снова глянув на его серое лицо, Луиза решила, что ей надо действовать.

Она закатала рукава своего вишневого шерстяного платья, тонкая ткань которого была обрезана наискосок, чтобы юбка развевалась и создавался эффект кружения в танце. Затем, порывшись в убогих и липких больничных тумбочках рядом с койкой, она нашла миску, мыло, полотенца и бритву.

Луиза знала, что надо делать, чтобы мужчина чувствовал себя хорошо. Она пошла в ванную комнату, открыла кран и подождала, пока не пойдет кипяток, а потом долго мочила в нем полотенце. Затем выжала его и поспешила к кровати Далтона. Она с любовью обмотала полотенце вокруг его лица, чтобы смочить щетину и чтобы Далтону стало тепло и уютно. Не имело значения, что ему было восемьдесят два; все равно он оставался мужчиной, и сейчас ему было больно. Луиза знала, что лучшее лекарство для ковбоев — то, что позволяет им почувствовать себя рожденными заново.

— Вот так, милый, — прошептала она ему в ухо, оставив открытыми только уши и нос. — Расслабься, Далтон, любовь моя. Я побрею тебя лучше, чем любая медсестра или сиделка.

Луиза убрала полотенце и стала взбивать пену. Взбить дешевое больничное мыло в добротную пену оказалось делом нелегким, и Луиза, старательно продолжая взбивать, волновалась о том, что у Далтона сейчас слишком чувствительная кожа. От любого прикосновения он вздрагивал. Даже несмотря на то, что Далтон спал, он пытался говорить.

— Тише, любовь моя, — произнесла Луиза, втирая желтоватую пену в его бороду. — Я здесь и сейчас побрею тебя. Правда, не знаю, почему я так волнуюсь по этому поводу. Ведь мне всегда нравилось, как ты выглядишь после ночи в прерии. Такой дикий, необузданный…

Далтон опять что-то пробурчал.

Луиза начала. Она брила мужчин много лет назад, когда была молода, еще до того, как встретила Далтона. Тогда она работала танцовщицей на родео Шайенн, была бедна и едва сводила концы с концами. У нее не было нормальной работы, а на руках был маленький ребенок. Луизе пришлось подрабатывать. Она нашла мужской клуб, который назывался «Род и Ружье» и иногда работала там: делала массаж, брила клиентов клуба — ничего неприличного или недостойного. Там и научилась одному хитрому приему: во время бритья думать о бритве как о пере птицы, а о лице как о воздушном шарике. И работа спорилась. Она получала чаевых больше всех, потому что ее рука была легкой.

— Так хорошо, милый? — спросила Луиза, ведя лезвие вверх по шее Далтона; она вытерла лезвие и макнула его в чистую воду.

— Да, хорошо, — проговорил Далтон.

От неожиданности Луиза чуть не разлила всю воду.

— Как ты себя чувствуешь?

— Как в преисподней, — отозвался Далтон, и его глаза блеснули. Он смотрел прямо на Луизу. Она бросила бритву и взяла его за руку.

— Больно?

— Не очень, — ответил Далтон. — Вообще-то я почти ничего не чувствую, как будто выпил бочку бурбона. Где Джейми?

— Осенний сгон. Он просил меня передать тебе, что приедет сразу, как только погрузят всех животных.

— Осенний сгон. — Далтон снова закрыл глаза. — Я должен быть там.

— Пусть парни сами обо всем позаботятся, — ответила Луиза. — А ты расслабься и позволь своей возлюбленной хорошенько тебя побрить.

— Моя возлюбленная, — проговорил Далтон, — Розалинда.

Луиза едва не задохнулась. Она опрокинула миску с водой прямо на край койки Далтона. Он ошибался так дважды в самом начале их отношений, и Луиза сказала ему, что если он хочет быть с ней, то больше никогда не должен называть ее именем своей покойной жены. Далтон выполнял этот обет все двадцать лет. Когда же Луиза здесь и сейчас услышала это имя вновь, она испытала такой приступ боли и гнева, что даже отошла от койки Далтона.

— Господи боже, — воскликнул он. — Я же мокрый весь, Луиза!

— Теперь уже Луиза? — поинтересовалась она, но в ее голосе было больше печали, чем гнева.

— Ты о чем говоришь?

Именно в этот момент в палату вошли медсестра и врач. Сестра, увидев повсюду мыльную пену, ахнула от удивления, а врач подошел к Луизе. Он заговорил о дате выписки, о том, что состояние Далтона стабилизировалось и ему необходимо хорошее место, где он сможет окончательно поправиться и восстановить свои силы, и Луиза должна все это устроить.

Луиза облизала губы. Ей хотелось плакать, и она догадывалась почему: принимать такие решения за Далтона было сродни хождению по тонкому льду. Они никогда не обсуждали между собой проблемы, касающиеся его здоровья. Однажды Луиза упомянула о завещании. Казалось бы, при его довольно рискованной жизни на ранчо он наверняка не раз думал о том, что может сорваться со скалы, но стоило Луизе однажды завести об этом разговор, как он тут же раз и навсегда закрыл эту тему. Она не была его женой, и у нее не было полномочий решать подобные вещи за Далтона. Луиза шмыгнула носом, стараясь не заплакать.

— Послушайте, — произнес врач. — Я понимаю, как это тяжело. Могу я дать вам один совет?

— Пожалуйста, — ответила холодно Луиза.