А они сейчас весьма серьезные. “У нас скоро прекращаются все старые источники существования,- сообщает Надежда Константиновна Марии Ильиничне Ульяновой,- и вопрос о заработке встает довольно остро. Тут найти что-либо трудно. Обещали мне урок, но дело все как-то тянется, обещали переписку - тоже ни черта. Предприму еще кое-что, но все сие весьма проблематично. Надо думать о литературном заработке. Не хочется мне, чтобы эта сторона дела падала целиком на Володю. Он и так много работает. Вопрос же о заработке его порядком беспокоит” [46].

Вот почему Ленин запрашивает М. Харитонова: помогут ли местные товарищи устроиться ему с женой в Цюрихе дешево? Можно ли будет снять комнату, самую дешевую, “в рабочей семье желательно”? Сколько будет стоить “обед в столовке, буде такая есть (здесь платим 65 сантимов в студенческой)” [47].

Ульяновы покидают Берн на две-три недели. Но обстоятельства складываются так, что не возвращаются они уже туда.

Живут Ульяновы в Цюрихе на Шпигельгассе, 14, в самой старой, средневековой части города, где узкие кривые улочки и переулки густо застроены двух-трехэтажными домами. Трудно взбираться по крутой, с винтовыми поворотами, темной лестнице, которая и днем освещается тусклой керосиновой лампочкой. Мрачно и в самой комнате, снятой у сапожника Каммерера.

Владимир Ильич пишет отсюда в Петроград: “Дорогая мамочка! Посылаю тебе карточки, одну для Маняши.

Мы живем теперь в Цюрихе. Приехали позаниматься в здешних библиотеках. Озеро здесь очень нам нравится, а библиотеки много лучше бернских, так что пробудем еще, пожалуй, дольше, чем хотели...” [48]

А в другом письме, еще ранее отправленном в Женеву, Ленин сообщает: “Мы сняли эту квартиру на месяц. В четверг (17. II) я читаю здесь первый реферат (“Два Интернационала”), а через некоторое время второй (“Условия мира и национальный вопрос” или нечто в этом роде)” [49].

В один из этих февральских вечеров Владимир Ильич выступает с рефератом в переполненном зале. Говорит он, вспоминает находящийся тут польский социал-демократ В. Краевский, о перспективах войны, о борьбе за превращение войны империалистической в войну гражданскую, о необходимости нести в окопы лозунги братства, борьбы за низвержение капитализма.

“Ленин,- пишет Краевский,- не любил эффектов красноречия, не любил изысканных оборотов речи; его язык был на редкость прост и ясен. В тот вечер он говорил с особым увлечением; вся его речь дышала сдерживаемой страстностью, проникновенной уверенностью, неотразимой силой. Положительно чувствовалось, что он не только продумал, но что он видит те грядущие события, о которых говорит. Я знал Ильича очень хорошо, но помню точно, что меня поразил в выступлении его этот новый, словно пророческий тон, эта какая-то сгущенная сила страсти, прорывающаяся наружу сквозь железные, логические построения его доклада” [50].

Ленин обрушивается на меньшевиков. Безжалостно обнажает он предательскую сущность их пацифистских фраз. Сидящих в зале меньшевиков охватывает бешенство. Несутся протесты, негодующие крики. А Ленин, как бы не замечая этого, продолжает говорить. Кончает он поздно. Приближается полицейский час - полночь.

По-прежнему сложно сейчас поддерживать из Швейцарии связи с российским большевистским подпольем. По поручению Владимира Ильича Надежда Константиновна пишет в Петроград членам Русского бюро ЦК. Она сообщает: к ним послан “специальный человек” для установления непосредственных связей.

“Специальный человек” - это С. Гопнер. Она появляется вскоре в России с заданиями Ленина. Ездит из города в город. Связывается с товарищами. И об этом становится известно петроградской охранке. Одно из ее донесений гласит: “В партийных кругах получено письмо из Сибири, в котором сообщается, что агент ЦК ездит по Сибири и читает там доклады... ведет чисто ленинскую линию в смысле возможности объединения и совместной работы лишь с теми социал-демократами, которые признают большевистский ЦК” [51].

В том письме, в котором Крупская сообщала о выезде в Россию посланца Ленина, передала она членам Русского бюро ЦК и требование Владимира Ильича регулярно информировать о работе петроградской, московской, харьковской и других партийных организаций, о настроениях рабочих, о работе больничных касс и профсоюзов, о листовках, собраниях. Но немыслимо, особенно в нынешних условиях, посылать с этими сведениями специальных людей. Проще прибегать к уже испытанным способам конспиративной переписки. “Возьмите,- рекомендовала Крупская,- к.-н. еженедельный журнал и пишите в нем между строками... крепким раствором лимонной кислоты или к.-н. другой кислоты... Этот журнал посылать еженедельно по одному из данных адресов...” Крупская заверяла товарищей: “Пятнадцатилетний опыт убедил нас, что только правильно поставленная химическая непосредственная переписка гарантирует правильность сношений” [52]. Она настаивала на том, чтобы “конспиративным сношениям” обучили товарищей из Москвы, Харькова, Нижнего Новгорода, Сибири, с Кавказа и других районов России. С тем, чтобы они переписывались не только с Русским бюро, но и непосредственно с Центральным Комитетом, с Лениным.

Из писем, которые приходят сейчас к Владимиру Ильичу, черпает он новые подтверждения того, что усиливается, обостряется в России революционный кризис. А. Елизарова сообщает ему, что в Петрограде и в других городах рабочие на многолюдных митингах обсуждают вопрос о всеобщей забастовке. А прокламации и резолюции, поступающие из Петербургского, Московского и других партийных комитетов, говорят о том, что экономические стачки превращаются все чаще в стачки политические. “...Чувствуется какое-то духо-подъемное настроение” [53],- пишет с удовлетворением Карпинскому Крупская, обобщая вести, идущие к Ленину из России.

В эти весенние дни 1916 года, когда в России все более ощущается “духоподъемное настроение”, когда местные большевистские организации разъясняют в массах ленинскую тактику борьбы с империалистической войной, Владимир Ильич готовится ко 2-й Международной социалистической конференции.

Еще в феврале, на созванном в Берне совещании расширенной Интернациональной социалистической комиссии, он предложил “Проект постановления” о ее созыве. Предложил собраться тем, кто стоит на почве циммервальдских решений.

И вскоре Ленин пишет “Предложение Центрального Комитета РСДРП второй социалистической конференции”. Он излагает в своих тезисах развернутую программу борьбы за окончание войны. И придает поэтому “Предложению” особое значение. “Надо,- настаивает он,- чтобы за несколько недель до конференции все левые и сочувствующие видели и обсудили” [54]. Владимир Ильич организует перевод документа на немецкий и французский языки. Его рассылают не только заграничным секциям большевиков, но и левым интернационалистам Франции, Швеции, Англии и других стран.

“Полгода, протекшие после Циммервальда, доказали,- утверждает Ленин,- что фактически работа в духе Циммервальда - мы не говорим о пустых словах, а только о работе - во всем мире связана с углублением и расширением раскола” [55]. И призывает не закрывать глаза на то, что фактически “обнаружились уже две, совершенно непримиримые, политики рабочего класса по отношению к войне” [56]. Так как в противном случае можно запутать рабочие массы, затемнить их сознание, затруднить ту революционную массовую борьбу, которой официально сочувствуют все циммервальдцы.

В Кинтале, горном поселке Швейцарии, созывается 2-я Международная социалистическая конференция. Ленин участвует в ее работе. Только поздно вечером Владимир Ильич возвращается в отель: весь день, с самого утра, он на конференции.

Там разгорается острая дискуссия вокруг предложений большевиков. Значительная часть участвующих в конференции представителей социал-демократических партий Европы колеблется по всем важнейшим вопросам. Но Ленин добивается принятия резолюции, подвергающей резкой критике оппортунистическое руководство II Интернационала. Он находит полную поддержку у левых других стран, когда идет речь о тактике пролетариата в борьбе за демократический мир, когда эта борьба ставится в прямую связь с социалистической революцией.