Марксистская проблематика подлежит замыслу книги, из элегии Марку Блоку постепенно переходящей в оду Карлу Марксу. Впрочем, при всех своих различиях марксистская историография и школа «Анналов» имели немало точек соприкосновения. В частности, лучшие их представители, пусть и в разных формах, разделяли проект глобальной истории, основанный на понимании общества как целостной системы отношений. Сегодня глобальная история превратилась, как обычно говорят, в крошево, и редки попытки ее реанимировать. Книга Филиппова представляет собой такую попытку.

Именно глобальная история, построенная вокруг «проблемы изменчивости общественных форм» (читай: «возникновения, развития и смены общественно-экономических формаций»), заявлена автором в качестве концептуальной рамки исследования (с. 3–4). Однако ему прекрасно известно, что подобная история сегодня не в чести. Книга начинается с признания:

Уже и двенадцать лет назад такое утверждение было достаточно смелым. «Многое изменилось с тех пор», — сетует автор. «Более частные сюжеты истории ментальности, церкви и религиозной культуры, власти, знати, семьи, а также повседневной жизни» «все чаще рассматриваются как самодостаточные» (там же). «Однако маятник качнулся слишком далеко». Возможно, но историография — не маятник, и метафора механических колебаний объясняет смену историографических течений, только если рассматривать эти последние как недостойную погоню за модой. Филиппов продолжает:

Это точно поставленный диагноз, но и он способен ввести в заблуждение — не меньше, чем образ маятника. За ним стоит идея, что смена историографических течений связана с чисто внешними по отношению к историографии причинами и не влияет на структуру «вечных проблем». Но что, если влияет? Если вне рамок определенной картины мира «вечная проблема» утрачивает не просто внешнюю привлекательность, но и внутреннюю логику? Филиппов не счел нужным задуматься над этим вопросом. Обширный (и чрезвычайно компетентный) историографический обзор сконцентрирован на исследованиях по изучаемому региону. Причин общей эволюции историографии автор почти не касается. Сокрушаясь по поводу порчи времени и лености коллег, он продолжает верить в вечность проблемы генезиса феодализма.

Трудность положения Филиппова отчасти связана с тем, что проблематику глобальной истории ему пришлось разрабатывать в региональной монографии[304]. Конечно, глобальная история и региональная монография совместимы и даже предполагают друг друга, как показал опыт французской историографии 1960-х гг. Но для этого необходимо, чтобы существовала общепринятая модель глобальной истории, включая схемы интеграции региональных исследований в глобальную историю. Книга Филиппова позволяет оценить способность современной марксистской историографии интегрировать «осколки» глобальной истории в целостную картину.

Та часть глобальной модели, которая непосредственно требуется Филиппову, — это, конечно, модель феодализма. Верный проблематике своих учителей, Филиппов все же не готов в полной мере положиться на их теоретическое наследие. К марксистской историографии у него есть претензии — «нерешенность и даже запущенность некоторых теоретических проблем изучения исторического процесса и неадекватность используемого при этом понятийного аппарата» (с. 4). Обвинение звучит грозно, но фактически сводится к смешению экономических и правовых категорий при изучении имущественных отношений. По сути дела Филиппов ставит своей целью «дальнейшее развитие» марксистской социально-экономической истории с того момента, когда это развитие застопорилось в 1970-е гг. перед лицом триумфальной истории ментальностей.

Решить эту задачу он считает возможным, очистив «классический марксизм» от привнесенных в него Сталиным искажений. Очищение (с. 550–558) происходит в диалоге с советскими политэкономами (автор так и говорит: политэкономия) и состоит в требовании отличать отношения собственности от производственных отношений. Отношения собственности есть форма отражения производственных отношений в сознании людей — именно поэтому они лучше отражены в источниках. Задача историка — «отправляясь от отношений собственности, раскрыть через них конкретно-историческую специфику производства» (с. 557). Однако если собственность является «исходной категорией анализа», то «исходной категорией анализируемой системы» остается все-таки способ производства.

Это рассуждение лежит в основе одного из самых впечатляющих достижений Филиппова — тщательного анализа в седьмой главе римского права и его раннесредневековых модификаций. Автор показал разнообразие форм обладания имуществом, свойственных римскому праву (а попутно и упрощенный характер обычного понимания римской собственности как полной и неограниченной, т. е. близкой к современной), равно как и постепенное зарождение новых правовых представлений; к концу XI в. они складываются в завершенную систему феодальной собственности, которую автор характеризует как «общеродовую, корпоративную, условную и иерархическую» (с. 753). Именно единый тип собственности создавал единство феодального общества — мысль важная и заслуживающая дальнейшей разработки.

Вспомним, однако, что, по Филиппову, собственность — это не более чем «исходная категория анализа». Тем не менее модель феодальных производственных отношений не выводится автором из анализа отношений собственности, но строится независимо от него. При этом Филиппов расходится с Марксом, для которого сутью феодального хозяйства оставалась барщинная эксплуатация крестьян. По Филиппову, главное отличие феодального хозяйства от рабовладельческого состоит в следующем: в античности рабовладелец, выступавший организатором производства и, следовательно, распорядителем всего произведенного продукта, оставлял себе весь прибавочный продукт и даже часть необходимого продукта, в то время как в Средние века крестьянин, игравший центральную роль в организации производства (сосредоточенного теперь на крестьянском участке), имел возможность оставлять себе не только необходимый продукт, но и часть прибавочного. Поэтому феодализм и оказался «прогрессивнее» рабовладения.

Для обоснования этой модели нужны, естественно, опоры в материале. Они имеются только частично. Филиппов убедительно показал, что мелкое крестьянское хозяйство было преобладающей в Средиземноморской Франции раннего Средневековья экономической формой. Выглядит правдоподобным (хотя недостаточно подкреплено сравнительным материалом) и утверждение, что «нормальным для феодальной экономики было индивидуальное хозяйствование экономически самостоятельных крестьян» (с. 738), в то время как барщинное хозяйство являлось, скорее, исключением.

Более проблематичен тезис о том, что крестьяне оставляли себе часть произведенного ими прибавочного продукта. Приводимый цифровой материал слишком фрагментарен и не подкрепляет его. Автору приходится оценивать уровень эксплуатации крестьян, «исходя из логики функционирования крестьянского хозяйства и феодальной экономики в целом» (с. 734). Иными словами, в центральном пункте модель обосновывается на самой себе: если бы крестьянин не оставлял себе части прибавочного продукта, то средневековое общество не было бы способно к развитию. А раз оно развивалось, значит, у крестьянина оставались излишки. Рассуждение разумное, но слишком общее и поэтому мало что говорящее нам об уровне эксплуатации именно южно-французских крестьян раннего Средневековья. Для того же, чтобы стать основой модели феодального способа производства, оно должно быть подкреплено данными по другим периодам и регионам, более полными и репрезентативными. Разрыв между отдельными элементами модели средневековой экономики, предлагаемыми Филипповым, и имеющимся в его распоряжении локальным и фрагментарным материалом в данном случае оказывается слишком значительным.