Итак, применительно к социальным таксономиям в качестве базового уровня выступает уровень понятий, обозначающих большие группы или классы общества. Их семантическое своеобразие, отличие от остальных социальных терминов состоит в их повышенной способности конвертироваться в семантические пустоты. Именно поэтому можно сказать, что в этих терминах достигает апогея противоречие двух логических процедур, подлежащих реконструкции социальной структуры. Если сопоставить понятия базового уровня с основными историческими понятиями, то легко увидеть, что семантические трансформации Sattelzeit оказались весьма благоприятными для оформления логического своеобразия социальных терминов базового уровня.

Период конца XVIII — начала XIX в. многими исследователями, и прежде всего Мишелем Фуко, оценивался как момент важнейшего эпистемического перелома, характеризовавшегося, в частности, некоторым высвобождением мысли из-под власти языковых структур и более непосредственным отношением к вещам[114]. Переформулируя эту мысль в предложенных выше терминах, можно сказать, что те структуры социальных понятий, которые опирались на опыт вещей, обретают несколько большую независимость по отношению к тем структурам этих понятий, которые подсказаны опытом языка. По крайней мере начиная с XVII в. социальная мысль пытается освободиться от закодированных в языке классификационных схем, обращаясь при этом к идее множества и тем самым как бы предлагая заново, эмпирически перекодировать всю массу составлявших общество индивидов. Администрации XVII–XVIII вв. отдали немалые усилия грандиозным попыткам такого перекодирования, связанным с распространением статистики, которая по необходимости должна была свести язык с вещами в едином пространстве, выработать такую номенклатуру, в терминах которой можно было бы относительно адекватно описывать массу эмпирических индивидов. Апогеем этого движения становится рубеж XVIII и XIX вв. По-видимому, имеет основания гипотеза, что в этой переориентации сознания с опыта слов на опыт вещей сыграли роль и те перемены в исторической темпоральности, о которых говорит Козеллек. Ведь в результате переориентации исторических понятий с области опыта на горизонт ожиданий происходит именно высвобождение мысли из-под влияния лингвистически закрепленного в сознании образа партикуляристского общества, а следовательно, расширение интеллектуального пространства для создания категорий нового типа. В том проекте будущего общества, который осознается в этих новых понятиях, можно распознать стиль мысли, основанный на опыте вещей и статистических процедурах. Связь между статистикой и демократией вряд ли где-нибудь выступает столь же отчетливо, как в теории «среднего человека» А. Кене, которая могла быть сформулирована только в сфере свободного от оков лингвистически кодированного опыта общества привилегий манипулирования семантическими пустотами[115].

Именно в этих условиях происходит внутренняя перестройка социальных номенклатур, суть которой — в повышении роли терминов родового, т. е. базового уровня. Конечно, общество партикуляристского типа, общество Старого порядка тоже было в состоянии представить себя в терминах макрогрупп. Достаточно вспомнить традиционную для европейского феодализма модель трех сословий — духовенства, дворянства и третьего сословия, в основе выделения которых лежали выполняемые ими социальные функции. Характерны названия этих макрогрупп: те, кто молится, те, кто воюет, и те, кто трудится (oratores, bellatores, laboratores). Однако в этих макрокатегориях слишком заметна связь с обычным для Средневековья эссенциалистским стилем мышления. Такие слова, как noblesse или bourgeoisie, могли, конечно, быть отнесены к группе лиц, но главный их смысл состоял в обозначении качества. Дворянство — это не столько сами дворяне, сколько статус дворян, их главное свойство, их сущность. С этим отчасти и связана относительная бедность средневековой лексики абстрактными понятиями. Те же, которые имелись, сплошь да рядом выражали прежде всего именно идею качества, а не идею множества. Напротив, в конце XVIII — начале XIX в. происходит настоящий бум абстрактных понятий. К этому классу терминов и принадлежат основные исторические понятия. Именно тогда для обозначения основных социальных групп наряду с нарицательными именами распространяются собирательные. Любопытно, что для видовых социальных понятий таких имен-дублей обычно нет, а для социальных терминов базового уровня они, как правило, имеются. Речь идет о таких парах, как aristocrates/arisiocratie, nobles/noblesse, bourgeois/bourgeoisie, paysans/paysannerie. Распространение собирательных имен означает, что социальные категории гораздо меньше, чем раньше, мыслятся как эманации сущностей — скорее, они мыслятся теперь как множества индивидов. Для нарицательных имен единственная универсалия, мыслимая как реалия, есть универсалия качества. С собирательными именами на первый план выступает универсалия множества. Буржуазия теперь — это уже не статус буржуа, а класс людей. Реализм вещей приходит на смену реализму слов.

Итак, нам известен момент, когда в социальных номенклатурах понятия базового уровня обретают свой современный статус и современные семантические структуры. Этот момент — грань XVIII и XIX вв. Нам известны и некоторые механизмы этого процесса: это претензия понятий на всеобщую значимость, их ориентация на горизонт ожиданий и отрыв от области опыта, отраженной в социальной лексике партикуляристского общества, ориентировавшейся преимущественно на видовой уровень. Это, далее, повышение роли родового уровня в социальных номенклатурах, усиление абстрактного характера социальных понятий, переориентация мысли с идеи качества, сущности, на идею множества, а это значит — с логики коннотаций на логику эмпирического упорядочения. И наконец, нам известна особенность семантической структуры социальных понятий базового уровня: они характеризуются относительным равновесием двух форм мышления, двух логик и, следовательно, приблизительным равноправием при образовании понятий принципов необходимых и достаточных условий и семейного сходства.

Тридцать лет назад увидела свет книга А. Я. Гуревича «Категории средневековой культуры»[116]. Автор показывал, что культура не просто «относительно самостоятельна» по отношению к экономике (что еще укладывалось в рамки официального советского марксизма), но что именно она является «организующей связью» общества, опосредующей все без исключения социальные явления. История культуры предстала основой глобальной истории.

Идеологическое значение подобной конструкции очевидно. «Открытие» культуры в 1960–1970-е гг. читалось как выражение самосознания оппозиционной интеллигенции, как утверждение прав личности — субъекта культуры.

Подобная семиологическая структура свойственна историографии (и гуманитарным наукам в целом). История представляет собой символический язык, позволяющий историку, даже когда он говорит о самом отдаленном прошлом, говорить о предельно актуальной современности. Описывая структуры макрокосма, историк объективирует тот идеал человека, который стремится реализовать в самом себе. Он заявляет об универсальной значимости этого идеала, проецируя его на историю.

Категории нашего разума — не копии с «реальности». В них «отражается» — прежде «реальности» — их собственная история, история значений, которые сознательно или бессознательно вкладывали в эти категории использовавшие их люди. Изучать категории культуры, конечно, важно. Но первую проблему представляет культура как категория.

«Культура, всюду культура», — восклицает Лора Энгельштейн в обзорной статье о современной славистике[117]. Эту констатацию можно распространить и на другие области современных гуманитарных исследований. В чем причины «присутствия всюду» культуры? Что значит культура сегодня? Из базовых понятий наук о человеке понятие культуры, пожалуй, в наименьшей степени проблематизировано современной мыслью. Тем важнее приглядеться к его истории. Такая задача облегчается наличием ряда классических исследований[118]. Изучение истории понятий — кратчайший путь к их релятивизации.