Поэтому нет ничего удивительного, что изгнанная национальная история вскоре возвратилась: из когерентной системы нельзя по произволу удалить один из элементов — система вернет его обратно. Представители третьего и четвертого поколений школы «Анналов» все в большей степени обращаются к национальной истории, продолжив начатый историками XIX в. «национальный роман» (формула Пьера Нора). Появление в 1980–1990-е гг. нескольких монументальных историй Франции (включая «Места памяти» самого П. Нора[181]) не означает возрождения национальной истории на развалинах истории глобальной. Напротив, то, что распалось в 1980–1990-е гг. «на кусочки», — это не глобальная история вообще, а глобальная история в форме национальной истории (и «Места памяти» служат здесь лучшим подтверждением).

Сегодня нередки критики проекта глобализации, утверждающие, что таких вещей, как человечество и цивилизация «вообще», попросту не существует, но что, напротив, существуют только отдельные национальные культуры. Такую позицию занимает, например, известный английский политический философ Дж. Грей[182]. Она очень близка к старому тезису немецкого историзма, который Дж. Грей пытается противопоставить «проекту Просвещения». Если бы мы присутствовали сегодня при замене глобальной истории национальной, это свидетельствовало бы в пользу данного тезиса.

Однако против него возможны и логические, и историографические аргументы. Логический аргумент, который мне кажется убедительным, состоит в следующем: нельзя по произволу остановить номиналистическое разложение общностей. Если мы не признаем реальности человечества, у нас нет оснований признать реальность его подразделений[183]. Этот логический аргумент дополняется только что приведенным аргументом, основанным на анализе современной историографии, а именно, что речь сегодня идет о кризисе глобальной истории в форме национальной истории.

Этот кризис, в частности, состоит в разложении целостностей. Было предпринято немало попыток объяснить его, включая знаменитую теорию «конца истории». Согласно этой последней за кризис истории (и, следовательно, за разложение общностей) ответствен триумф либерализма[184]. Я надеюсь, что мне удалось показать ошибочность этого взгляда. Будучи целостной, европейская идея истории достаточно сложна, так что для ее кризиса есть много причин. Укажу вкратце на некоторые из них[185]. Прежде всего, налицо кризис «режима историчности» всемирной истории, которая слишком зависела от проекта будущего. У него, в свою очередь, имеются разные причины. Часто утверждают, что коллапс коммунизма был главной из них. Но темпоральность всемирной истории в не меньшей степени была разрушена вытеснением европейского «неподвластного прошлого» — прошлого Аушвица и ГУЛАГа[186]. Другие объяснения — кризис классовой политики, который, конечно, связан с падением коммунизма, и в равной мере кризис национальной идентичности (одной из причин которого является неподвластное прошлое, отнявшее у европейских наций право на национальную историю) и т. д. Можно указать и на другие причины: например, на эволюцию современной визуальной культуры и постепенный упадок рационального декартова пространства в качестве непререкаемой системы логических референций, в рамках которой сложились основные исторические понятия.

Итак, в силу множества причин исторические понятия, которыми мы пользовались на протяжении двух столетий, сегодня проблематизированы. Вероятно, необходима новая система понятий, но она еще не сложилась. Возможно, однако проделанный анализ позволяет сказать нечто осмысленное о логической форме, которую новые понятия могли бы иметь, поскольку очевидно, что эта форма не может остаться прежней.

Я большой поклонник идеи Европы. Я думаю, что Европа является величайшим политическим проектом нашего времени. Однако идея эта должна быть логически переосмыслена, баланс, достигнутый либеральной мыслью между логикой нарицательных и собственных имен, должен измениться. Наш мир становится все более номиналистическим — и, возможно, новые исторические понятия будут в большей степени следовать логике имен собственных. Это означает, что мы должны думать конкретнее и историчнее, осознавая при этом опасность слишком отдалиться от стремления к абсолютным ценностям, заложенного в логике имен нарицательных, которая воплощает логоцентрическую тенденцию европейского гуманизма.

Я рискну выдвинуть гипотезу относительно идеи Европы. С одной стороны, Европа остается историческим понятием, но с другой стороны, рождаясь из напряженного отношения тождества-оппозиции с Америкой, она больше не означает цивилизацию вообще, общую судьбу человечества. Благодаря этому Европа в гораздо большей степени становится именем собственным; ее связи с универсализмом, заложенным как в либерализме, так и в коммунизме, выглядят существенно ослабленными. Но при этом имя Европы не утрачивает черты общего понятия. По-прежнему означая традицию европейского гуманизма, оно не навязывает себя в качестве универсального предиката. Может быть, Европа возникает сейчас в качестве исторического понятия нового типа?

Даниель Линденберг начинает книгу «Призыв к порядку. Исследование о новых реакционерах»[187] цитатой из имевшего успех памфлета с характерным названием «Как низко мы опустимся?» (стилистический и смысловой аналог отечественного «Погружения в бездну»), В памфлете, имеющем форму словаря, Франция охарактеризована как «латинская страна», которая «под влиянием либерализма» (т. е. «транснациональных финансовых корпораций и дикой иммиграции») быстро становится «страной невротичных англосаксов, наводненной враждебными арабами» (с. 17). Журналист левой газеты «Либерасьон», также цитируемый Линденбергом, усмотрел в этом памфлете «освобождение галльского слова».

Линденберг вспоминает знаменитый лозунг шестьдесят восьмого года: «Запрещено запрещать». Сейчас, по его мнению, этот лозунг обращен против политкорректности либерально-демократического дискурса. Во Франции сняты табу на антидемократические и националистические высказывания. Модные писатели и философы открыто проповедуют национальную ненависть и призывают к ограничению прав индивида во имя возрождения нации и восстановления порядка. Но если во времена Пеги или Селина иконоборческий пафос мог казаться привлекательным потому, что был связан с риском («Мы никогда не прекратим скандализировать тупиц», — писал Бернано), то сейчас быть иконоборцем безопасно. Иконоборчество перестало «скандализировать тупиц». Напротив, оно отражает собственные устремления этих последних.

Книга Линдерберга — это политический памфлет. Непереводимое французское слово dénonciation — «обличение», но одновременно и «донос» — точно определяет его стиль. И вместе с тем книга — крик тревоги, предупреждение об опасности: «из скептицизма, свойственного нашей эпохе, вырастают новые воинствующие идеологии» (с. 44), «новая реакционная идеология существует» (с. 82), даже если «новые реакционеры — пока — не составляют оформленного и осознанного движения» (с. 9).

Возникновение «новой реакционной идеологии» бросает вызов всеобщей уверенности в несокрушимости либерально-демократического миропорядка, утвердившейся в 1989–1991 гг. Для французских интеллектуалов она была поставлена под сомнение двумя событиями — терактами 11 сентября 2001 г. и провалом социалистов на президентских выборах 21 апреля 2002 г. Не столько процент голосов, поданных за Национальный фронт (за Ле Пена уже давно голосует каждый шестой француз), сколько процент голосов, собранных вместе двумя правящими партиями (одна треть), показал отсутствие у современного политического режима твердой опоры. Между тем этот режим, основанный на сотрудничестве либералов и социал-демократов, сложился под влиянием левой политической культуры, которая существенно облагородила традиционный правый дискурс, но и сама стала при этом куда более умеренной. Более чем двадцатилетнее пребывание социалистов у власти (или вблизи оной) обнаружило разрыв между их лозунгами и политической практикой. Разница между правыми и левыми в мире 1990-х гг. существенно сгладилась, привычные политические размежевания утратили очевидность.