Итак, «идеальный образ себя» у сегодняшних историков находится в стадии распада. А ведь именно этот образ побуждал их предшественников браться за перо, был главным референтом исторических сочинений и организовывал историю как символическую форму[224].

Неясность идеала находится в прямой связи с реальными социальными трудностями, которые переживает историческая профессия, как и университет в целом. Эти трудности — проявление упадка среднего класса и государства всеобщего благоденствия, упадка, заложенного в механизмах глобализации. В частности, размывание «классовой политики», последовавшее за крахом коммунизма, привело к тому, что забота о среднем классе и его идеологах стала гораздо менее актуальной с точки зрения победившего капитализма. Не в меру многочисленное «светское священство» оказалось излишней нагрузкой для переживающей трудности экономики. Однако дело не только в этом.

Долговременные тенденции развития высшего образования также привели к понижению социального статуса интеллектуалов. Функционирование университета начиная с XIX в. в значительной степени определялось логикой самовоспроизводства — он жил хорошо, пока имел возможность экстенсивного развития. Так было в золотой век социальных наук, в период формирования современного университета на грани XIX–XX вв., так было и в их серебряный век, в 1950–1970-е гг., когда в период «блестящего тридцатилетия» и технократической мечты университеты вновь сделали огромный рывок. Сегодня перепроизводство интеллектуалов находится в остром конфликте с логикой воспроизводства академической среды. Историки (как и философы) испытывают особенно болезненные трудности, поскольку в отличие, например, от социологов, лингвистов, политологов или экономистов рынок труда для них — это прежде всего сам университет[225].

Перепроизводство историков имело и еще один результат, напрямую связанный с измельчением истории. Стремительный количественный рост профессии в 1950–1970-е гг. привел к ее фрагментации. Если раньше структура научной проблематики в известном смысле определяла структуру профессии, то по мере численного роста этой последней началась «самоорганизация материи» вокруг отдельных проблем, групповых интересов, институтов, общественных движений, издательских проектов или грантов. Это привело к распаду более или менее единой (по крайней мере, в национальном масштабе) среды на многочисленные подгруппы, достаточно большие, чтобы составить самодостаточные сообщества. Распад сообщества историков на слабо связанные между собой группы, каждая из которых говорит на понятном только посвященным языке, — точный социальный эквивалент распада всемирной истории[226].

Важным аспектом кризиса истории является изменение структуры книжного рынка, что также связано с эволюцией университета и с уменьшением его влияния на характер запросов читателей. Известно, что в 1970-е гг. наблюдался стремительный расцвет университетского книжного рынка, т. е. расширение читательской публики, настроенной на потребление производимой университетом книжной продукции (пусть в адаптированном виде). Эта публика состояла из выпускников высших учебных заведений, рассчитывавших на ученую карьеру и даже в случае неудачи не вполне отделившихся от него. Но к 1990-м гг. на читательской публике сказалось происшедшее десятилетием ранее изменение тенденций развития науки и высшего образования, ограничение роста и замыкание университетской среды, сопровождающееся переориентацией массы выпускников на иные формы карьеры и культурного потребления. Между университетской историей и массовым читательским спросом вновь установился преодоленный было (пусть частично) разрыв. Университет оказался не в состоянии навязать книжному рынку структуру своих дисциплин и научной проблематики. Напротив, он сам вынужден следовать за изменяющимся рынком.

Отсюда, в частности, медиатизация истории (как и интеллектуальной жизни в целом), которая побуждает стремящихся к социальному успеху ученых мужей «упрощать» не только форму, но и содержание своих выступлений. Отсюда же возвращение на сцену «историков воскресного дня» (historiens de dimanche), равно как и возросшая роль литературы, кино, музеев и т. д. в формировании массовых исторических представлений[227]. Новый рынок потребления истории характеризуется неустойчивой, многосекторной структурой, но в целом он формируется на неподконтрольной университету территории, где власть профессиональных служителей Клио ограничена. Утрата контроля за социальными представлениями об истории, которая сама отчасти объясняется закатом глобальных идеологий, в свою очередь, усугубляет распад глобальной истории и переключение историков, вслед за ушедшими в «частную жизнь» читателями, на понятные и интересные последним микроисторические сюжеты.

Следует также отметить причины распада глобальной истории, связанные с изменением характерных для современной культуры форм воображения. Образы, и прежде всего пространственные, являются важнейшей, хотя обычно невысказанной, составляющей научных теорий, которые без них резко теряют в убедительности. Идея глобальной истории с присущими ей хронологическими и тематическими членениями, равно как и социальная мысль XVII–XIX вв. в целом, была тесно связана с распространившимися в этот период формами пространственного воображения, укорененными в картине мира классической механики и академической живописи[228]. В XX в. референциальная безусловность декартова пространства была поставлена под сомнение, сначала новыми физическими и математическими теориями, равно как и импрессионистскими экспериментами в живописи, а затем и воздействием аудиовизуального мира. Возможно, подъем иррационализма в культуре XX в. уместно поставить в связь с упадком механистического воображения. Более сложные формы воображения делали неприемлемыми глобальные механистические модели и не «удерживали вместе» группы исторических фактов, связанные воедино логикой пространственного упорядочения. Уже Л. Февру глобальная история в стиле старой «методической школы» напоминала «комод из красного дерева, гордость хозяйства мелкого буржуа», где исторические факты, утратив свои естественные связи, были в идеальном порядке разложены по ящикам выдуманных категорий[229]. Изгнание механистического воображения из истории шло с переменным успехом и заняло несколько десятилетий, однако закончилось непредвиденным результатом: вместе со «старым комодом» распалась глобальная история, поскольку ее не удается воспринять как целостный абстрактный объект без мобилизации паралогических ресурсов механистического воображения, в рамках которого она сложилась.

Итак, современный кризис затронул прежде всего базовую идею глобальной истории — идею прогресса, т. е. идею направленности и смысла развития человечества, а также и все основные исторические понятия, поскольку они служили осмыслению этого развития; он коснулся свойственного европейской культуре начиная с XVIII в. режима историчности, т. е. способа восприятия исторического времени, основанного на определенном соотношении прошлого, настоящего и будущего; он поставил под сомнение все существующие экспликативные модели истории и даже самую идею исторической причинности; наконец, он проявился в отказе от традиционных форм исторического воображения и конструирования абстрактных объектов познания. Кризис привел к необходимости переосмыслить социальную функцию истории и положение историков в обществе, следовательно, к трансформации их самосознания. Подчеркнем, что ни в одной из перечисленных сфер на сегодняшний день еще не сложилось новых уверенностей, которые пришли бы на смену старым.