Стихотворный цикл Юрия Живаго (1946–1953) можно рассматривать уже как «иконостас» Пастернака, ту «ограду, которая отделяет профана (в античном смысле) от запретного». Это точное замечание О. М. Фрейденберг в письме поэту 1954 г. [Переписка, 290], знатока мифологии и литературы, в том числе и античной, ведет к еще более важному представлению о мире Пастернака, которое зрительно совпадает с нашими схемами. Далее она связывает «СЮЖ» с его первой книгой «Близнец в тучах», как воздушный шар со своей ниточкой: «Мне показалось, что лексика у тебя другая, что весь язык новый какой-то, другой, тяготеющий к огромной простоте <…> в чеканке точной мысли. Но не знаю почему — мне показалось, что ни один цикл твоих стихов не приближал тебя к твоим молодым началам <…> словно ты шел по кругу и в наибольшем уходе от робкого вступленья оказался, в своей зрелости, в двух шагах от твоей юности <…>. Хорошо, когда творец, подобно детскому воздушному шару, всегда привязан ниткой к своей молодости и к своему детству, что он „говорит себя“ (как сказали бы греки) и держит единство своей основой» [Переписка, 290]. Так смыкаются «неслыханная вера» и «неслыханная простота», которая окончательно «говорит себя» в книге «КР». Тут вторая нитка «воздушного шара» поэта как бы привязывается к Вечности, когда «время стало». Здесь поэт как раз пытается дойти «до самой сути» и эта суть окончательно обнажает «Близнеца в тучах» Пастернака — «Сына Бога живаго».

Суть «обнажения» «основанья и корней» заложена в самом названии последней книги поэта «Когда разгуляется». И вся «книга жизни» Пастернака (три ее круга) становится как бы преддверьем этой книги, написанной в ожидании смерти и Вечной жизни. Показательным является и открывающее книгу стихотворение «Во всем мне хочется дойти…», и целостная композиция книги, вмещающая все основные сущности-темы Пастернака в форме, очищенной от случайных схождений. Рука художника-творца становится все «всесильней» и вместо первых пробных линий как бы уже описывает в последней книге стихов единую и уверенную «Апеллесову черту» идиостиля. У этой «последней черты» поэт определяет формулу творчества-отражения (Цель творчества — самоотдача) и жизни (Но быть живым <…> Живым и только до конца), раскрывает понятие «Души», которая «все виденное здесь», как мельница, перемалывает «в смесь», и обнажает образ женщины в облике «Евы», для которой собственно поэтом-Адамом «переименовывается» весь мир. В этом мире все связи устанавливаются ветром в споре с ночью («Ночной ветер»), в этом мире «потерян» человек, который отыскивается вновь в виде своего природного двойника в июльском сквозняке и воздухе («Июль») и в виде ручья, который «что-то хочет рассказать Почти словами человека» («Тишина»). Так вновь в материально-стихийной оболочке выделяются два связующих элемента бытия — вода и воздух, порождающие вечное движение жизни, и происходит обнажение основ природы, мира, тайника вселенной («Когда разгуляется»). Среди — этих стихий живет растительный мир, побегами жизни и зелени обращенный к солнцу и небу («Травы и камни»). В этом же небе в «Ночи» появляется художник, и Неведомым вселенным Повернут Млечный Путь — т. е. судьба или «Дорога» лирического субъекта (Как разве только метни впору Все время рваться вверх и вдаль). И эта «дорога» оказывается «путем» среди ночного пустынного неба к Богу.

Лермонтовский контур диалогической ситуации всплывает после «Гамлета» «СЮЖ» в стихотворении «В больнице», где художник сам оказывается «творением рук» Бога, который «прячет» его «Я», как перстень в футляр, в человеческое тело. Диалог с Творцом далее превращается в «Музыку», которая и направляет «путь» «все время вверх». Этот «путь» так отражен в последовательности стихотворений: «Ночь» → «Ветер (Четыре отрывка о Блоке)» → «Дорога» → «В больнице» → «Музыка», а далее следует опять «снежная парадигма» Пастернака, к которой мы приходим через Блока и «Музыку». Здесь мы снова оказываемся в «белой волне» музыки (ср.: «Здесь память волны святой…» Блока), которая определяет музыкальное начало мира. С точки зрения А. Блока, «есть как бы два времени, два пространства, одно — историческое, календарное, другое — нечислимое, музыкальное. Только первое время и первое пространство неизменно присутствует в цивилизованном сознании; во втором же мы живем тогда, когда чувствуем близость природе, когда отдаемся музыкальной волне…» (цит. по: [Эткинд Е. 1989, 192]). Пастернак живет именно во втором времени и пространстве своего «Божьего мира», и время у поэта отсчитывают зима и снег, идущие «в ногу» с лирическим субъектом и его творчеством, начиная с Рождества.

Поэтому после «зимы» «Я» Пастернака и начинает видеть всю свою будущую жизнь насквозь, а те «следы», которые «Я» оставил на снегу «После вьюги», теперь Отлились в безупречные формы Без неровностей и углов. Но оказывается, что жизнь и творчество хранят еще и «следы» «Вакханалии», игры, страсти, которые находятся «в метели» за «церковным приделом». В «Вакханалии» обнаруживается вновь «сестра» Пастернака, «Близнец» женского рода — Жизнь. Она «ароматом цветов» напоминает о том, что Состав земли не знает грязи.

После стихотворения «Все сбылось», где встречаются прошлое и будущее, и поэту, как птице, «отвечает эхо» (ср. «Эхо» «ПБ»), происходит возвращение вспять к детству. Туда мы попадаем благодаря «старому вокзалу», к которому подвозят «новоприбывших поезда» («Поездка»), и оказываемся в мире первоначального «рая» и «свежести» («После грозы»), В этом мире детства среди старого и нового, среди игры «всех страстей Во имя переделки мира» («Вакханалия»), вечными оказываются только женщины («Женщины в детстве») и зимние праздники. В стихотворении «Зимние праздники» обнажается женская суть рождественской ели, и она, подобно Еве, кажется «голым и полуодетым» деревом. Это дерево Рождества как Вечность вырастает посреди комнаты и мира точно так же, как «вырастают» «в дверях», «как деревья», женщины (Вырастали в дверях, как деревья По краям городских цветников) Вновь в единой символике и комбинаторике сливаются Женщина — Дерево — Дверь — Рождество — Детство (Цветы) — Бог, и женщина снова оказывается «веткой» дерева, соединяющей детство и божественное начало жизни.

«Зимние праздники» сначала начинают отсчет времени «на убыль» света, но затем опять произойдет «поворот» к «Единственным дням», «когда время стало» (ср. ранее в «Зимних праздниках»: Будущего недостаточно, Старого, нового мало. Надо, чтоб елкою святочной Вечность средь комнаты стала). И именно тогда, когда опускается солнце, мы попадаем в исторический мир «Нобелевской премии», где календарное время и «чужое» пространство. Однако и «Нобелевская премия» как символ «мук Христа» обращает нас в конце концов к «Божьему миру», где «дух добра» всегда, как в сказке, одолевает «силу подлости и злобы». Из этого «Божьего мира» поэт и получает, как эхо, письма в ответ на свое обращение к миру.

Кончается книга «КР» стихотворением «Единственные дни», в котором запечатлен вечный поворот к солнцу и весне среди еще покрытой снегом природы. Заглавие, сочетающее эпитет единственный а множественным числом существительного день (хотя в тексте — И дольше века длится день), обнажает основную идею движения времени в мире Пастернака. В этом мире «повороты» от тьмы к свету, от «убавления в росте» к новому периоду «роста», от зимы к весне составляют круги творчества поэта. И каждый круг поэта удовлетворяет прилагательному «единственный» во множественном числе: каждый «неповторим» и повторяет предыдущий по своим глубинным «источникам» и «корням», названным нами метатропами.

Само же заглавие книги «Когда разгуляется» указывает на то, что в мире Пастернака, как в «Липовой аллее», всегда Светлеет выход вдалеке. По Пастернаку, липы — это стихи, которые растут и цветут в его саду («Во всем мне хочется дойти…»), точнее, сам сад становится книгой, где липы в поясе оград Разбрасывают вместе с тенью Неотразимый аромат. Этот аромат цветения и света, когда цветы уподоблены свечам (Горят закапанные воском, Цветы, зажженные дождем), и указывает направление к новому дню весеннего солнцестояния даже среди полной «тени». За чтим днем вскоре следует день Благовещенья Пресвятой Богородицы, с которого начинается новый сезон работ в поле и саду. Значит, вновь в мире поэта, как и в последней книге, начнется «Пахота», которая с земли и неба «стирает грань», начнется сев «Хлеба», взращиваемого столетьями, и затем «хлеб» вновь «перемелется» в «слово» средь круговращенья земного. Ведь слова сев и свет соединены у поэта постоянной звуковой памятью, а деревья все время «просевают полдень», который в «СМЖ» «пролит с облаков» — Просит роща верить: мир всегда таков.