Не случаен и выбор пародийного романного героя — дерева. Приводя в Жизнеописании цитату из труда Чернышевского, где доказательство превосходства природы над искусством строится на примере дерева, автор замечает: «Во всем этом диком вздоре есть еще свой частный смешной завиток: постоянное у „материалистов“ апеллирование к дереву особенно забавно тем, что все они плохо знают природу, в частности деревья» (с. 273).
Изложенные выше наблюдения приводят к выводу, что роман «Приглашение на казнь» представляет собой пародийно реализованную утопию, изображенную в романе «Что делать?», в которой главный герой, философ-«идеалист», является пародийным отражением самого Чернышевского. Выдуманность, искусственность быта, населенного «призраками, оборотнями, пародиями» (с. 51), прочитывается в этом варианте буквально.
Но в обществе, где царит разумность вещественности, где благо выводится из производительности, Цинциннат, с его богатым духовным миром, становится преступником, «узником», «мучеником». Упрек в бесполезности его существования делает Цинциннату Родион, тюремщик: «Вы бы лучше научились, как другие, вязать […] и связали бы мне фаршик» (с. 143). Оговорка шарфик/фаршик обыгрывает навязчивый вопрос Цинцинната о палаче, «рубщике». Замечание Родиона — сколок с убеждения Чернышевского, «что выпрясть пфунт шерсти полезнее, чем написать том стихоф», как выражается педагог Кампе в «Даре» (с. 268).
Драматическая судьба Цинцинната, повторяющая судьбу Чернышевского, но в условиях изобретенного им идеального общества, вскрывает роковой изъян идеи, а на структурном уровне обеспечивает сюжетную органичность диптиха, состоящего из двух набоковских романов. Важную роль в романе «Приглашение на казнь» исполняет аллюзия на Евангелие, которая, в свою очередь, тесно связывает его с «Жизнью Чернышевского». Так, Чернышевский видит себя вторым Спасителем:
«Христос умер за человечество, ибо любил человечество, которое я тоже люблю, за которое умру тоже, — размышляет он. — […] Христу следовало сперва каждого обуть и увенчать цветами, а уж потом проповедовать нравственность. Христос второй прежде всего покончите нуждой вещественной […] И странно сказать, но… что-то сбылось, — да, что-то как будто сбылось».
(с. 242)
Вслед за Чернышевским идею эту подхватывают современники и мемуаристы, размечавшие «евангельскими вехами его тернистый путь» (с. 242).
В «Приглашении на казнь» библейская аллюзия воспроизводится вторично, как непосредственное пародийное отражение мотива «Жизни Чернышевского». Цинциннат, в отличие от пародируемого героя, не видит в своей жизни мессианского значения. Параллелизм выстраивается путем биографических совпадений и намеков, относящихся непосредственно к евангельскому образу[210].
Мать Цинцинната зачала «его ночью на Прудах (усеченное название реального района Москвы „Чистые пруды“ подкрепляет пародийность ситуации. — Н. Б.), когда была совсем девочкой» (с. 210). Юность служит фальшивым синонимом непорочности. Во время свидания с Цецилией Ц. герой делает попытку догадаться, кто был этот «безвестный прохожий» (с. 36), его отец: «… я думаю мы его сделаем странником […] или загулявшим ремесленником, плотником». […] «Ах, Цинциннат, он — тоже», — отвечает мать (с. 134). Отец Чернышевского — «добрейший протоиерей, не чуждый садовничеству» (с. 239). В контексте отождествления рая с садом, которое реализуется во второй части романного диптиха, пародийное сходство приобретает отчетливые черты.
Уже отмечавшееся выше учительство Цинцинната и Чернышевского также понимается как сквозной отсыл к евангельскому сюжету. Оба героя попадают в крепость в тридцатилетием возрасте. Цитирую из Жизнеописания: «Страсти Чернышевского начались, когда он достиг Христова возраста» (с. 242). Осужденный на казнь Цинциннат заявляет: «Я тридцать лет прожил среди плотных на ощупь привидений […] но теперь, когда я попался, мне с вами стесняться нечего» (с. 77).
В «Приглашении на казнь» немало скрытых аллюзий на сакральный образ. Например, «тюремщик Родион принес [Цинциннату. — Н. Б.] в круглой корзиночке, выложенной виноградными листьями, дюжину палевых слив, — подарок супруги директора» (с. 45). Сливы, фрукты как напоминание об утраченном рае — первый слой аллюзии. Образ этот пародийно воспроизводится в романе многократно. Так, брат Марфиньки приносит «подарок зятю — вазу с ярко сделанными из воска фруктами» (с. 107). Второй слой аллюзии раскрывается в закамуфлированной цитате из Лескова, приводимой в «Даре» в качестве образца писательского зрения: «Галилейский призрак, прохладный и тихий, в длинной одежде цвета зреющей сливы» (с. 83).
Связь с евангельским сюжетом обнаруживают и маргинальные персонажи. Во время ареста Чернышевского присутствует его соратник, Антонович. Увидев у двери казенную карету, он стал прощаться. «„А вы разве тоже уходите и не подождете меня?“ — обратился Чернышевский к апостолу. — „Мне, к сожалению, пора…“ — смутясь душой, ответил тот» (с. 301). В «Приглашении на казнь» образ апостола низводится до карикатуры:
«Весть о казни [Цинцинната. — Н. Б.] начала распространяться в городе […] Мнимый сумасшедший, старичок из евреев, вот уже много лет удивший несуществующую рыбу в безводной реке, складывал свои манатки, торопясь присоединиться к первой же кучке горожан, устремившихся на Интересную площадь».
(с. 210)
«Рыбная ловля» — одно из главных увлечений м-сье Пьера, палача (с. 183), — прочитывается как пародийное воплощение апостольской темы. Примечательно, в «Жизни Чернышевского» есть рассказ о том, что в детстве он так и не научился «мастерить сетки для ловли малявок […] уловлять рыбу труднее, чем души человеческие», — замечает автор, — «но и души ушли потом через прорехи» (с. 240).
Казнь Цинцинната — аллюзия на казнь Христа. «Что-то случилось с освещением, — с солнцем было неблагополучно, и часть неба тряслась» (с. 214). Повторное описание трагического затмения приобретает смысл пародии. Далее декорации балаганной сцены разрушаются: «Все расползалось […] Винтовой вихрь забирал и крутил пыль» (с. 218). Цитата содержит отсылку к ситуации смерти Христа, сопровождающейся землетрясением.
Смерть Цинцинната обставляется как рождение/возрождение. Мать, акушерка, делает ему тайный жест/намек на истинный смысл предстоящей смерти, показывая размер младенца (с. 138); намек на возрождение содержат и последние слова романа: «…Цинциннат пошел […] в ту сторону, где, судя по голосам, стояли существа, подобные ему» (с. 218).
Семантическое прочтение сюжетного финала «Приглашения…» обусловлено кольцевой композицией первой части романного диптиха, «Жизни Чернышевского».
В главе IV «Дара» карикатуризации подвергается восприятие Чернышевского современниками как «падшего ангела», что определяет оппозиционную характеристику героя: ангел/бес. Так, власти пугались «бесовских идей» Чернышевского, мемуаристы отмечали «ангельскую ясность» глаз (с. 239). В пародийном повторе образа, в романе «Приглашение на казнь», Цинциннат также воспринимается обществом как враждебная сила[211]. Между тем сам герой вспоминает свою «предысторию» как вариант падения из рая, воспроизводимый буквально, как падение из окна. Сад — синоним рая, где сверстники Цинцинната «в долгих розовых рубашках, […] взявшись за руки, кружатся около столба с лентами» (с. 101). Цинциннат не участвует в игре и от грозного окрика «старейшего из воспитателей» «прямо с подоконника сошел на пухлый воздух» (с. 102). Утопический мир, означенный словом «там» (окраска его закреплена в цветовой фонетике Набокова — «м» — «розовое, фланелевое», «Дар», с. 85), понимается героем как мир утраченный и, следовательно, отнесенный в прошлое.
Таким образом, аллюзия на Евангелие в «Приглашении на казнь», подчиненная пародийной задаче, выполняет одновременно и важную структурную функцию, — она переводит сюжет из вертикального библейского измерения в горизонтальную плоскость романного повествования. Маршрут герой проходит дважды: из Тамариных Садов, города[212] Цинциннат попадает в крепость (заключение отождествляется с земной жизнью), а затем возвращается в город, на казнь, возрождение. Следуя набоковскому принципу разбора[213], повествование может быть представлено графически:
