Это известие оживило угнетенный дух Ирода. В нем проснулся его военный гений, и Ирод тотчас же стал готовиться к походу; Ферору же приказал особенно озаботиться тем, чтобы римское войско по всему пути следования, вплоть до Пелузия, в безводной пустыне было в изобилии снабжено водою и съестными припасами. Вся Идумея и Иудея должны были подвозить к определенным ночлежным и остановочным пунктам продовольствие и воду.

— Пусть все иудейские и идумейские меха-водоносы идут на службу Риму и величию Иудеи; а жены иудеев и идумеев, — выразился при этом Ирод, — пусть носят своим мужьям и детям воду, у кого нет глиняных водоносов, хотя во рту, подобно голубям и горлинкам.

Октавиана Ирод настиг уже около Птоломаиды. Юный сфинкс и Агриппа встретили его вполне дружески, как равного себе союзника.

— Ты так изменился, — с участием заметил Октавиан, вглядываясь в осунувшееся и постаревшее лицо Ирода и поражаясь его сединой.

— Я потерял мать моих детей, — коротко отвечал Ирод.

Все они трое сделали смотр войскам, причем Ирод ехал рядом с Октавианом, а после смотра Ирод уготовил блестящий пир Октавиану, Агриппе и всем римским военачальникам, а также задал обед и всему войску.

Антония и Клеопатры они уже не застали в живых.

Первый сам заколол себя мечом, узнав, что Клеопатра изменила ему, сдав Октавиану Пелузий, в надежде опутать своими чарами и юного сфинкса, как она когда-то опутала ими его деда, великого Цезаря, а потом и Антония. Но, узнав, что Октавиан намерен увести ее пленницей в Рим и красотой ее украсить свой триумф, последний фараон-женщина бежала было со всеми своими сокровищами в склеп своей, еще не достроенной пирамиды[15], к западу от храма Озириса, в котором она в присутствии Цезаря и Ирода венчалась на царство, но потом припустила к своей груди ехидну и закончила собою все тридцать три династии фараонов, царствовавшие над этою удивительною страной около 4500 лет!..

Царство фараонов было погребено навеки... Погребали его первый римский император Октавиан-Август и последний царь независимой Иудеи — Ирод Великий, которому история забыла придать более полный эпитет — Великий злодей.

Простившись с Октавианом и Агриппой, Ирод возвратился в Иерусалим в апогее величия и славы. Для Иудеи он приобрел целую приморскую полосу с городами Газой, Иоппией и Стратоновой Башней, было чем гордиться! Ведь, таким образом, он восстановил Иудею в тех пределах, в каких она существовала в период величайшей своей славы при Маккавеях, до начала братоубийственной войны! Кроме своего войска и своей свиты из галатов, его сопровождала теперь египетская свита, свита погребенных им фараонов: это придворная стража Клеопатры, состоявшая из 400 галатов, которую подарил ему Октавиан.

Но в Иерусалиме его уже не ожидал поцелуй Мариаммы, ни даже ее чудный, холодный взгляд. Им опять овладело мрачное расположение духа. Тоска день и ночь не покидала его, только ночная бессонница нарушалась появлением призраков: Малиха, Антигона, Гиркана, Аристовула, Иосифа, Соема и, в довершение мучений, призрака Мариаммы, которая шептала в ночной тишине: «Ирод! За что ты убил меня?»

Детей он не мог видеть и скоро отправил их в Рим в сопровождении особой свиты и рабов для изучения римской и греческой мудрости, красноречия и военного искусства... только бы не видеть в малютках укоров совести.

И дворец с ночными видениями, и самый Иерусалим стали ему невыносимыми! И, как травленный зверь, он удалился в пустыню.

Но злодеяния не оставляют без наказания и самих злодеев, в пустыне Ирод впал в мучительную болезнь. Искусство всех врачей — и иудейских, и греческих, и римских — оказалось бессильно против страшного недуга, и физического, и душевного. Он бредил детьми, погибающими далеко от родины в бурном море, бредил Мариаммой, которая звала его к себе в гробницу, бредил тенями убитых...

— Кровь, кровь, кровь! И все это из-за короны!.. О, проклятие этому золотому обручу!.. Он давит мне мозг... Снимите его!

И врачи оставили его на произвол судьбы. Но сильный организм осилил пожиравший его недуг. Ирод выздоровел.

Боясь снова впасть в тоску и убедившись, что бурный период войн и кровопролитий, которыми питался его мятежный дух, кончился, Ирод со всею пылкостью своего идумейского знойного темперамента бросился в другую крайность, в пересоздание Иудеи, в ломку всего старого, традиционного.

Прежде всего, он приступил к разрушению иерусалимского храма. Иудеи пришли в ужас. Разрушать их вековую святыню!

— Я разрушу храм и на месте его воздвигну новый, который затмит славу храмов Зоровавеля и Соломона, — говорил он престарелому Семаие, президенту синедриона.

И он исполнил, что обещал. Тотчас же согнано было более тысячи подвод для возки камня. Нанято было десять тысяч мастеров и каменщиков. Священники и те должны были сделаться мастерами и строителями. Работа закипела. Возились каменные плиты в пять с половиною сажен длины, две с половиною ширины и полторы толщины! Таких страшных камней нет даже в плитах пирамид Хеопса и Хефрена! Эта работа гигантов!.. Стены, башни, галереи, колоннады — все это гигантское. Одних колонн 162. Высота каждой четыре сажени, а толщина три обхвата.

В восемь лет удивительный храм был готов. Окружность его 352 сажени, а высота святилища 27 сажен.

Вместе с храмом Ирод перестроил и Стратонову Башню, где он, в темном проходе, убил аскалонского водолаза. Теперь эта башня превратилась в целый дворец с цитаделью, соединенною посредством тайного подземного хода с восточными воротами храма: тайный ход — это для бегства на случай восстания. Башню эту Ирод назвал Антонией, в память недавно погибшего друга Клеопатры, бывшего дуумвира Марка Антония, которому Ирод все-таки был немало обязан, он не забыл ни доброго слова Антония в сенате после речи Мессалы, ни великодушного приема в Тарсе.

В верхнем городе Ирод воздвиг себе новый великолепный дворец, лишь бы не жить в старом, где по ночам навещали его призраки.

В честь могущественных друзей своих, Цезаря, Октавиана Августа и Агриппы, он соорудил дивные здания, превышавшие великолепием самый храм, и назвал их Цезарионом и Агриппионом.

Но не одними только единичными зданиями, по словам Иосифа Флавия, он запечатлел их память и имена: он шел еще дальше и строил в честь их целые города. В стране самарян он построил город, который обвел очень красивой стеной, имевшей до двадцати стадий в окружности, поселил в нем 6000 жителей, наделил последних самой плодородной землей, выстроил в центре нового города храм в честь Октавиана, обсадил его рощей на протяжении трех с половиною стадий и назвал этот город Севастой, то же, что Августа, только по-гречески. И все это делалось с лукавым умыслом: льстя этим Августу Октавиану, он сооружает для себя убежище от гнева иудеев, ибо Севасту он воздвиг на месте бывшей Самарии, которая искони была гневом злых шершней Иудеи, ненавистных ей мамарян или хуттеян, и которую разрушил и срыл до основания Гиркан I.

Но и на этом не остановилась лесть Ирода своему римскому идолу с глазами сфинкса, ставшему для него божеством вместо Иеговы; у истоков Иордана, где из глубочайшей пещеры ниспадают каскадами ключи, он выстроил Августу, храм из белого мрамора, в подражание храмам богов в Риме, которыми, бывало, Ирод еще юношей восхищался, когда учился у Цицерона красноречию.

И в Иерихоне он воздвиг новое величественное здание недалеко от дворца, где он утопил Аристовула, и здание это также назвал Цезареей, в честь Цезаря Августа. Словом, — говорит Иосиф Флавий, — не было во всем государстве ни одного подходящего места, которое бы он оставил без памятника и храма, все в честь такого же своего сфинксоподобного божества.

Но монументальнее всего было сооружение приморской Цезареи — гавани и порта, превышавших своею капитальностью и удобствами все порты и гавани древнего мира.