Б. В. Асафьев писал о нем: «Утверждаю, что Шаляпин был человек непомерной чуткости и нервной отзывчивости. Защищая в себе это больное от уколов „состояние души“, он настораживался и нередко держался вызывающе».
Наблюдавшие его повседневно знали, как много он работает над новыми вещами для концерта, над новой партией. Другим же казалось, что это происходит между прочим. А на самом деле, в нем непрерывно шла скрытая напряженная работа. Ее со стороны трудно было приметить. К тому же для него процесс утреннего распевания почти не существовал. Несколько гамм, арпеджий — и все. Голос всегда звучал как тончайший инструмент. Это удивительное природное свойство было величайшим счастьем для него. И он безотказно пользовался постоянной настроенностью голоса со щедростью, поражавшей окружающих.
Об этом не уставал рассказывать Стасов, для которого Шаляпин мог петь после спектакля ночи напролет. Об этом свидетельствовали все, близко знавшие его. Он любил петь! Почти всегда ночные застолья (после спектакля он чаще всего уезжал в гости или в ресторан с шумной компанией) завершались пением. Как будто он был уверен, что силы неисчерпаемы. Это совмещалось с постоянным опасением, что он может потерять голос. Мощная сила натуры уживалась в нем со страшной мнительностью.
Такой интенсивной жизни другой бы не вынес. Но, по-видимому, в подобной нерасчетливости была истинная потребность. Он был неистощим. После утомительного, нервно изматывающего спектакля он в среде приятелей мог часами рассказывать занятные истории. Способности рассказчика, которые были у него с юности, сохранились и теперь.
Но гастрольная жизнь в разъездах меняла многое в его привязанностях и привычках. Теперь все, связанное с кругом близких друзей, отходило на дальний план. Только возвращаясь на родину, Шаляпин снова становился таким, как прежде. Но это случалось все реже и реже.
К тому же стали приходить недомогания. Помимо диабета, открывшегося уже давно, артист жаловался на усиливающиеся ревматические боли. Лишь богатырская сила позволяла ему жить той сверхнапряженной жизнью, которую он избрал для себя.
То, что приложимо к любому среднему человеку, неприменимо к личности гениальной. В нем уживались самые противоречивые черты. Это рождало множество недоброжелателей, но те, кто хорошо знал его, сохраняли верность дружбе. Не только Горький, Рахманинов, Коровин, Серов (до ранней смерти его в 1911 году), Москвин и другие его друзья на всю жизнь, по и те люди искусства, которые умели видеть за оболочкой самодура нечто более крупное и важное — неистощимую одаренность артиста, который испытывал постоянную потребность в творчестве, будь то сцена или концертный зал, будь то полотно художника или глина скульптора. Он был всесторонне талантлив. Он был артистом с головы до ног!..
В своих воспоминаниях, вышедших в Париже в 1950 году, И. Бунин писал:
«В Шаляпине было слишком много „богатырского размаха“, данного ему и от природы и благоприобретенного на подмостках, которыми с ранней молодости стала вся его жизнь, каждую минуту раздражаемая непрестанными восторгами толпы везде и всюду, по всему миру, где бы она его ни видела: на оперной сцене, на концертной эстраде, на знаменитом пляже, в дорогом ресторане или в салоне миллионера. Трудно вкусившему славы быть умеренным!
— Слава подобна морской воде, — чем больше пьешь, тем больше жаждешь, — шутил Чехов.
Шаляпин пил эту воду без конца, без конца и жаждал».
А слава его и популярность были безграничны.
Глава XV
ВОЙНА. ОКТЯБРЬ
Менее всего в жизни я был политиком. От политики меня отталкивала вся моя натура.
Ф. Шаляпин
В 1914 году Дягилев с собранной им русской труппой снова приехал в Лондон. На сей раз репертуар был расширен. Шел «Князь Игорь», в котором Шаляпин пел две партии — Владимира Галицкого и Кончака. Происходило это за несколько недель до начала мировой войны. По окончании восторженно принимаемых спектаклей Шаляпин выехал в Париж, намереваясь отдыхать и лечиться в Карлсбаде (Карловы Вары), и там узнал о начале войны. Он перебрался на французское побережье, надеясь при первом случае вернуться в Россию из Англии. С трудом получил разрешение выехать. Из Лондона через Скандинавию он добрался до Петрограда. Теперь на ряд лет он перестал быть всесветным гастролером. Вплоть до 1920 года он безвыездно провел в России.
Его артистическая деятельность в годы войны заметно отличалась географическими маршрутами гастролей, но была не менее интенсивной, чем в минувшие годы. Шаляпин много выступал за пределами казенных театров — в Петрограде, Москве и провинциальных городах, предпринимая длительные, сложные по смене городов турне.
Вскоре после возвращения он оборудовал на свои средства два лазарета для раненых солдат, один в Москве, другой в Петрограде. Для дальнейшего содержания лазаретов он стал систематически устраивать концерты, весь сбор с которых шел в пользу раненых.
Он часто давал концерты в фонд помощи пострадавшим от войны. А было и так, что в 1916 году, по-видимому, по совету Горького, он дал бесплатный спектакль для рабочих в петроградском Народном доме. Горький писал по этому поводу С. Малышеву: «Народу собралось до четырех тысяч человек, шел „Борис Годунов“. Билеты распространялись через больнич[ные] кассы. Шаляпину был триумф и в театре и на улице. Но не думайте, что ему не напомнили о том, о чем следовало напомнить. Восемь заводов написали ему очень хорошее письмо, такое хорошее, что он, читая, плакал, а в письме было сказано, что ему, Федору, никогда, ни пред кем на коленки вставать не подобает».
Что же было сказано в этом письме? Привожу его текст.
«Вышедший из глубин демократии, ею рожденный, в силу гениальной одаренности занявший одно из первых мест среди русских художников, Вы были для нас символом растущих в недрах демократии творческих сил. И было время, когда Вы были верны ее стремлениям, так ярко выразившимся в памятные годы русской революции. Демократическая Россия по праву считала Вас своим сыном и получала от Вас доказательства Вашей верности ее духу, стремлениям, порывам и светлым идеалам. Но „не до конца друзья ее пошли на пламенный призыв пророческого слова“. В день, который так же резко запечатлелся в нашей памяти, Вы ясно и недвусмысленно ренегировали из рядов демократии и шли к тем, кто за деньги покупает Ваш великий талант, к далеким от Вас по духу людям. Больше даже, Вами силою Вашего таланта были освящены люди, которые клали узду на свободную мысль демократии…
Мы не перестанем высоко ценить Ваш талант, Вами созданные художественные образы, — их нельзя забыть, они будут в нашем сознании, но все это будет наряду с мыслью о том, что пыль, оставшаяся на Ваших коленях, загрязнила для нас Ваше имя».
Быть может, в этой связи следует оценивать его отказ от участия в парадном спектакле в петроградском Народном доме, где сезон должен был открыться «Жизнью за царя». Несомненно, было намечено воспользоваться этим спектаклем для монархической манифестации, которая подогрела бы настроение публики в пору, когда неудачи на фронте вызывали все усиливавшиеся критические размышления в народе. Шаляпин понял смысл этого спектакля. Он писал своему другу М. Волькенштейну:
«Аксарин предлагал мне петь 30 августа „Жизнь за царя“ и, кажется, с благотворительной целью. Все это было бы хорошо, если бы не тяжкий момент, который переживаем теперь мы все, русские люди. Если взглянуть серьезно на всю нашу жизнь и увидать тот ужас, к которому привели нас традиции, глупейшие и ничтожнейшие, то, думается мне, — как смешно будет, в дни, когда целый народ, может быть, стоит на краю гибели, когда гибнут сотни тысяч людей, исключительно от заведенных нашими царями и их жалкими приспешниками традиций, для них только удобных, повторяю, как смешно будет 30 августа распевать „Жизнь за царя“ […] Ты же знаешь, как я смотрю на вещи, — „Жизнь за царя“ я всегда пою как прекрасное музыкальное произведение, играю Сусанина потому с удовольствием, что считаю фигуру эпической, но когда все это суют исключительно для поддержки „хозяина вотчины“ (называемой Россией), право, становится противно, и даже прекрасная роль и музыка — меркнут. Нет уж, довольно кривляний, не хватает терпения!»
