Стоит обратиться к его репертуару. Он был, как всюду в то время, и не только в провинции, пестрым. Но здесь мы могли как основные названия на афише увидеть «Недоросля» Фонвизина, «Горе от ума» Грибоедова, «Ревизора» Гоголя, «Женитьбу Бальзаминова», «Не в свои сани не садись», «Бедность не порок», «Доходное место», «Грозу» Островского, «Свадьбу Кречинского» и «Дело» Сухово-Кобылина, «Разбойников» и «Коварство и любовь» Шиллера.

Как можно заметить, бытовой репертуар Островского и Сухово-Кобылина, воспринимавшийся в ту пору как вполне современный, занимал в афише медведевской труппы первое место.

Федя Шаляпин оказался в театре, который производил впечатление не только на подростков, впервые переступавших порог зрительного зала, но и на «настоящую» публику, не мирившуюся с халтурным и даже ремесленным уровнем иных антреприз.

Впечатление же, которое испытал мальчик из Суконной слободы, впервые попавший в театр, было поистине грандиозным. Все околдовало его: окружающая обстановка, казавшаяся ему ослепительной, зал, освещенный десятками люстр, занавес, изображавший «у лукоморья дуб зеленый», остро-неожиданный момент открытия сцены, постепенное погружение в совершенно иной, необычный, поражающий мир, о котором до того он не имел ни малейшего представления.

Дивертисмент захватил его своей народностью, песнями и плясками, красочными костюмами. А «Медею» он воспринял по-своему, он был потрясен трагедией матери и, наверное, плохо сознавал, что перед ним театр, выдумка, — он был очевидцем живой драмы материнского сердца, разворачивавшейся на его глазах, и на всю жизнь запомнил Медею, не желающую, не могущую расстаться со своими детьми.

Он видел и другие постановки. Особенное впечатление на него произвела «Гроза».

«Дома я рассказывал матери о том, что видел, — вспоминал Шаляпин. — Меня мучило желание передать ей хоть малую частицу радости, наполнявшей мое сердце. Я говорил о Медее, Язоне, Катерине из „Грозы“, об удивительной красоте людей в театре, передавал их речи, но я чувствовал, что все это не занимает мать, непонятно ей.

— Так, так, — тихонько откликалась она, думая о своем.

Мне особенно хотелось рассказать ей о любви, главном стержне, вокруг которого вращалась вся приподнятая театральная жизнь. Но об этом говорить было почему-то неловко, да и я не в силах был рассказать об этом просто и понятно. Я сам не понимал, почему в театре о любви говорят так красиво, возвышенно и чисто, а в Суконной слободе любовь — грязное, похабное дело, возбуждающее злые насмешки?»

С этого дня все перевернулось в жаждущей впечатлений душе мальчика. Он бредил театром, шел на всяческие уловки, чтобы скопить несколько пятаков; которые стоил билет на галерку, и вновь оказаться в волшебном царстве, где показывают жизнь, непохожую на ту, что виделась ему повсечасно.

Труппа Медведева была двойная. В театре в очередь с драмой шли оперные спектакли, и можно сказать, что вся лучшая оперная литература находила свое место в казанском репертуаре.

Во главе оперной труппы стоял просвещенный музыкант, воспитанник московской консерватории, учившийся в свое время у Николая Рубинштейна, композитор и дирижер Л. А. Орлов-Соколовский. Конечно, спектакли казанской оперы не могли идти в сравнение со столичными оперными постановками. Со всех точек зрения они уступали спектаклям Петербурга и Москвы. Но среди провинциальных оперных коллективов в эту пору казанский был одним из лучших.

Орлов-Соколовский посильно стремился к тому, чтобы исполнительский уровень солистов был на достаточной высоте. Это самое большое, на что можно было рассчитывать. Но, конечно, ни оркестр, ни хор, ни балет по составу и количеству не могли удовлетворить сколько-нибудь серьезных требований. Такова была судьба оперных антреприз того времени. То же можно сказать о постановочной культуре — о декорациях и костюмах — она, понятно, была низкой. Одни и те же декорации и костюмы переходили из спектакля в спектакль.

Но здесь встречались талантливые солисты, обладавшие к тому же истинным артистическим дарованием, на них и держалось дело. В труппе Орлова-Соколовского премьером был популярный оперный тенор Ю. Ф. Закржевский. В сезоне 1889/90 года, когда В. И. Ленин был студентом Казанского университета, он слышал Закржевского в оперном театре в опере Галеви «Жидовка». Спустя многие годы, живя в Мюнхене, он вновь слышал эту оперу и вспоминал в письме к М. И. Ульяновой о Закржевском, исполнявшем в Казани партию Елеазара.

Оперные спектакли произвели на Федю Шаляпина еще большее впечатление, чем драматические. Это понятно. Мальчик сам был певцом, правда, до того он знал только церковное пение и народные песни. Это было украшением жизни. Но то, что существует искусство, в котором поют всегда и обо всем, только поют, показалось ему откровением.

Дома с родными он стал говорить речитативом, выпевая фразу: «Папаша, вставай, чай пи-ить!»…

Теперь пребывание в зрительном зале казалось уже недостаточным. Он мечтал проникнуть за кулисы, чтобы увидеть, как делается эта красивая и удивительная жизнь, именуемая спектаклем.

Конечно, при первом подходящем случае он пробрался на сцену и с той поры стал закулисным завсегдатаем. И вот наступил вечер, когда его затаенная мечта сбылась. Его обрядили и загримировали негром и заставили кричать «ура» в честь неведомого Васко да Гама в опере Мейербера «Африканка». Роль не очень ответственная, но памятная: в тот вечер Федя впервые был артистом. Играл не слишком хорошо, но к делу отнесся со всей серьезностью.

Вскоре произошел случай, который показал, что Федя с беспредельным уважением относится к пребыванию на сценических подмостках и считает это дело святым.

Для спектакля «Димитрий Самозванец» Н. Чаева готовилась массовая сцена: поляки и московский люд (во главе этого люда как вожак действовал Федя). Начиналась драка. Режиссер тщательно репетировал сложный эпизод, и к премьере все было слажено как следует: кому начинать, кому вслед за тем вступать в бой, на каком месте обрывать баталию. Словом, предстояла темпераментная красочная сцена, которой режиссер очень гордился.

На спектакле это получилось не совсем так, как задумал постановщик. Молодые статисты, большей частью местные студенты, до такой степени увлеклись сценической дракой, что позабыли, что дело происходит на театре. Началась настоящая потасовка, принимавшая характер непредвиденного побоища. Неизвестно, чем бы все окончилось, если бы вдруг из брандспойта не пустили струю воды, которая чудодейственно охладила пыл воюющих сторон. Под неумолкающий смех публики и аплодисменты пришлось дать занавес.

Добродушная публика была в восторге от неожиданного аттракциона. Вызывали режиссера, который раскланивался во все стороны, как будто эта сцена была предусмотрена им. Потом стали выяснять, кто обратился за помощью к пожарному насосу. Оказалось, что это потрясенный профанацией искусства статист Федор Шаляпин, который решил навести порядок на сцене…

Мальчик продолжал служить писцом, по вечерам прирабатывал в церковном хоре, пел на свадьбах. Но теперь к этому прибавилось новое: удирая из дому и скрывая это от родных, он буквально пропадал в театре.

Летом казанские увеселения переносились из закрытых помещений в сады. Особенно популярен был Панаевский сад, где играли труппы драматические и опереточные, составленные иногда из профессионалов, иногда же с участием местных любителей.

Один из дружков, зная, чем одержим Федя, посоветовал ему попробовать — пойти в Панаевский сад и попроситься на какую-нибудь рольку. Мальчик решился на это. Ему сразу повезло. В готовящейся к постановке малозначительной мелодраме требовался исполнитель на роль жандарма-неудачника, который все время гоняется за ворами и бродягами, а те обводят его вокруг пальца. Дебютант был, пожалуй, слишком молод для такой роли, но выручил высокий рост: под гримом со сцены он кое-как мог сойти за взрослого. А худоба делала его смешным.