Герой рассказа «Орля» – больной человек, с ускоренным пульсом, с расширенными зрачками, с трепещущими нервами; его преследует ужасное ощущение грозящей опасности, ожидание неведомого несчастия или смерти. Это ощущение принимает образ, хотя и невидимый, но присутствие которого герой рассказа постоянно чувствует. Он внушает герою рассказа поступки, ускользающие от контроля логики, он садится в его кресло и переворачивает страницы его книги, он по ночам выпивает воду из его графина и срывает в саду цветок, к которому автор протягивает руку. Но последний не видит около себя тени в виде человека; он только угадывает присутствие вблизи деспотического существа, в которое до известной степени переходит он сам. В конце концов, вся жизнь его сводится к одному желанию: во что бы то ни стало и какою бы то ни было ценою – будь то железом, ядом, огнем – избавиться от страшного товарища, прозванного им «Орля».
Дополнением к этим вещам служит рассказ «Кто знает?», появившийся после «Орля», – в 1890 г. В нем мы находим последний вид галлюцинации. Событию предшествует «таинственное предчувствие, овладевающее человеком в минуты, когда он должен увидеть нечто необъяснимое». Однажды ночью герой рассказа присутствует при фантастической процессии: его мебель таинственным образом покидает его дом. Самая нелепость и невозможность подобного факта успокаивает его, и он начинает считать себя просто игрушкой галлюцинации. Но на другой день он удостоверяет реальное исчезновение мебели, которую вскоре находит у одного антиквара в Руане. В ту минуту, как он собирается выкупить мебель и арестовать хозяина лавки за покупку краденого, и то и другое исчезает с невероятною быстротой. Наконец, несколько времени спустя, мебель сама возвращается на прежнее место в дом владельца. Этот рассказ производит потрясающее впечатление. Здесь автор не относится уже сознательно к непонятным фактам, не пытается уяснить их себе, – он пассивен и без сопротивления входит в область таинственных неведомых сил.
Рассказ «Кто знает?» – последний из написанных Мопассаном.
Против надвигающегося безумия Мопассан искал спасения. Герой рассказа «Он?» хочет жениться из трусости, чтобы чувствовать вблизи себя по ночам живое существо, к которому можно обратиться с вопросом или несколькими словами. Позже он ищет необходимого отдыха и рассеяния в путешествиях. Но все бесполезно. Тогда перед невозможностью уйти от страшного врага впервые возникает у него мысль о смерти («Тогда… тогда… надо, чтобы я убил себя!» («Орля»)). Все это мы находим и в жизни Мопассана. Он не был женат, но мы знаем, что общества некоторых женщин он искал, стараясь спастись от одиночества. Он путешествовал. Но мы видели, что даже в пустыне он не мог избавиться от преследовавшей его тоски и тревоги. Он сделал попытку убить себя в последнюю светлую минуту, не желая пережить погибшего разума, но силы изменили ему.
Безумие Мопассана было замечено окружающими лишь к концу 1891 г. перед его попыткой к самоубийству. Но тревожные признаки нервного расстройства проявлялись гораздо раньше. В 1889 г., вернувшись из Африки, Мопассан заявлял друзьям, что считает себя вполне здоровым. В следующем же году, однако, здоровье его сразу изменилось к худшему. Он худеет, цвет лица приобретает кирпичный оттенок, а взор – болезненную неподвижность. Когда они вместе с Э. Золя и Э. Гонкуром отправились на открытие памятника Флоберу и подплывали по Сене к Руану, указывая на реку, над которой клубился густой утренний туман, Мопассан воскликнул: «Моим прогулкам в лодке по этому туману я обязан тем, что имею теперь». Видевшие его на открытии памятника (многие – в последний раз) не могли обмануться относительно его участи. Он стоял перед статуей своего учителя – осунувшийся, похудевший, дрожа от стужи в этот ноябрьский день. Его с трудом можно было узнать.
Нервное возбуждение все росло, раздражительность усиливалась и между 1888 и 1891 гг. достигла крайних пределов. Целыми месяцами он не мог спать.
В июне 1891 г., по совету врача, Мопассан отправился в Дивонн, но вскоре вернулся обратно, объясняя свой отъезд наводнением, будто бы затопившим его комнату, и упорством врача, не желавшего прописать ему холодные души Шарко, которых он требовал. Матери он писал из Дивонна (последнее, по-видимому, письмо): «Мой дом, как, впрочем, и все заведение, открыт всем ветрам с озера и с ледников. И вот мы терпим дожди и холод снегов, благодаря которым у меня возобновились все страдания, особенно головные боли. Однако души необыкновенно меня укрепили и заставили даже пополнеть» (27 июня 1891 г.).
Пребывание в Дивонне, а затем на водах в Шампеле – последние этапы его сознательной жизни. Доктора и друзья, однако, тщательно скрывают от него истинное положение и сущность его болезни. В Шампеле Мопассан проявлял уже некоторую эксцентричность, отказывался исполнять предписания врача, продолжал требовать ледяные души. Часто описывал он свои наслаждения эфиромана и показывал ряды флаконов, с помощью которых он устраивал себе «симфонии запахов». Но временами у него бывали светлые промежутки. Поэт Доршен, также пользовавшийся водами Шампеля, вспоминает один трагический вечер, когда можно было считать Мопассана почти выздоровевшим. Мопассан обедал у Доршена; он принес с собою рукопись романа «Анжелюс», с которою почти не расставался; в течение двух часов после обеда он рассказывал свой роман с необыкновенною логичностью, красноречием и сильно волнуясь. Рассказ был так ясен, так полон, что девять лет спустя Доршен мог дать подробный пересказ и анализ романа. Под конец вечера Мопассан заплакал. «Плакали и присутствовавшие, – говорит Доршен, – видя, какой талант и сколько любви и нежности было еще в этой душе… В голосе, словах и слезах Мопассана было что-то молитвенное, что-то стоявшее выше ужаса жизни и страха небытия… А через несколько дней он указывал на разбросанные листки своей рукописи и с мрачным отчаянием говорил: “Вот первые пятьдесят страниц моего романа. Скоро год, как я не могу написать ни строчки дальше. Если через три месяца книга не будет окончена, я себя убью…”»
Из Шампеля он уехал в Канны, и здесь в течение некоторого времени ему казалось, что он выздоравливает; но осенью болезнь снова усилилась; в ноябре он видел, что все кончено. Друзьям, навещавшим его в это время, он давал понять, что с этой минуты ничто не в силах уже его обмануть и что у него хватит мужества освободиться самому. Провожая своего друга Эредиа и прощаясь с ним, Мопассан сказал: «Прощай, до свиданья! Нет, прощай!» И с геройским подъемом прибавил: «Мое решение принято. Я не буду долго тянуть. Не хочу пережить самого себя. Я вступил в литературную жизнь, как метеор. Я уйду из нее, как удар молнии».
У него хватило еще сил высказать свою последнюю волю. 5 декабря он пишет парижскому поверенному: «Я так болен, что боюсь умереть на днях», посылает ему завещание, но затем решает оставить завещание у каннского нотариуса, у которого хранились все семейные бумаги, и просит парижского поверенного снестись с последним.
Начиная с этой минуты можно было постоянно ожидать катастрофы.
Она разразилась 1 января 1892 г.
Накануне Рождества Мопассан дал обещание приехать обедать к матери, жившей на вилле Равенель, вблизи Ниццы. В эту минуту он казался спокойным, весело говорил о своих планах и просил мать сделать ему извлечение из романов Тургенева для статьи, которую он собирался писать. Внезапно решение его изменилось. В день Рождества он не поехал в Ниццу, а провел его на острове Св. Маргариты в обществе двух дам, сестер, из которых одна занимала большое место в его жизни и которые на следующее утро уехали в Париж. Можно догадываться, сколь трагично было это последнее свидание. Мопассан вернулся в Канны.
Теперь он дал обещание матери приехать к ней в день Нового года. Но 1 января, чувствуя себя больным, отказался от этого намерения. Уступая, впрочем, просьбам слуги, желавшего вырвать его из горького одиночества, рассеять и успокоить, Мопассан поехал в Ниццу. Вот что рассказывает об этом печальном свидании госпожа Мопассан: «В день Нового года Ги приехал, с глазами, полными слез, и обнял меня с необычайным жаром. Все время после полудня мы провели в беседе о тысяче вещей; я не замечала в нем ничего особенного. Только позже, за обедом, наедине, я увидела, что он бредит. Несмотря на мои мольбы, на мои слезы, вместо того чтобы лечь в постель, он решил тотчас же ехать обратно в Канны. Прикованная к дому болезнью, я молила его: “Не уезжай, сын мой, не уезжай!” Цеплялась за него, валялась у него в ногах. Он последовал за своим навязчивым видением. Я смотрела, как он удалялся во мраке ночи… возбужденный, безумный, в бреду, направляясь неизвестно куда. Мое бедное дитя!»
