К несчастью, Мопассан в это время более, чем когда-либо, повиновался требованиям своих чувств. Словно предчувствуя близкий конец, он находил наслаждение и удаль в том, чтобы переходить границы обычного и возможного для человеческих сил. Произведения Мопассана этого периода дышат грубою чувственностью, полны тем, что в жизни человека есть самого первобытного, место любви заступает в них инстинкт. Здоровье Мопассана подорвано чрезмерною работою. В последние десять лет он писал ежегодно от полутора до двух тысяч страниц. Вся эта жизнь, вместе взятая, в силу какого-то несчастного заблуждения, именовалась здоровьем и мудростью Мопассана.
Когда же, с тоскою в душе, он стал подмечать в себе истощение и утомление, то в ужасе перед надвигавшеюся ночью начал искать того возбуждения, которого должен бы был всеми силами бежать; он бросился на все яды, способные дать забвение страданий, и иллюзию жизни, и наслаждение новыми творческими образами. Не подлежит сомнению, что Мопассан в борьбе с тем нервно-мозговым истощением, которое он начинал ощущать, прибегал к эфиру, морфию, кокаину и гашишу. Он не употреблял их непрерывно, но все же, по собственному его признанию, у него есть, если не целые произведения, то отдельные страницы, написанные под влиянием этих наркотиков (например, отдельные места в «На воде»).
К эфиру Мопассан начал прибегать в качестве лекарства против страшных невралгий. Мало-помалу он привык к нему, а впоследствии, несомненно, стал им злоупотреблять. Не раз описывает он подробно и его действие. То не сон, не грезы, не болезненные видения, вызываемые гашишем или опиумом. То – необыкновенное обострение мышления, новая манера видеть вещи, судить и оценивать жизнь, с полною уверенностью в том, что эта манера и есть истинная. Это возбуждение сопровождается радостью и опьянением. Мопассан с благодарностью вспоминает это состояние, сменявшее собою его тоску и страдания. Но наряду с этим он удостоверяет, что в этом искусственном возбуждении есть новые ощущения, опасные, как все, что чрезмерно напрягает и возбуждает органы чувств человека. Не отказываясь от своей личности, не опьяняясь экстатическими грезами эфира, хлороформа или опия, Мопассан стал иногда в простых ароматах – в «симфониях запахов» – искать неведомых и сладких ощущений. Каждый аромат будил в нем особое воспоминание или особое желание. Он называл их «симфонией ласк».
Более важную роль, однако, чем все эти излишества, которым предавался Мопассан, если только они в свою очередь не были проявлениями болезни, играла в его судьбе наследственность. Не раз поднимался этот вопрос, не приводя, однако, к той откровенности, которая в таких случаях необходима и желательна. От расследований подобного рода в среде лиц, близких писателю, приходится отказаться. Но на основании признаний, которые ныне опубликованы и часть которых подтверждена доказательствами, нужно заключить, что Ги де Мопассан был обременен тем, что врачи называют «тяжкою наследственностью», которая в соединении с его образом жизни могла постоянно угрожать ему перспективою прогрессивного паралича.
Уже в ранних произведениях Мопассана встречаются болезненные порывы, навязчиво звучит ужас смерти, с которым он борется всею силою своей логики. Из года в год, через «Под солнцем», «Бродячую жизнь», через некоторые мрачные страницы «Милого друга», «Нашего сердца», «Сестер Рондоли», «Орля», «Бесполезной красоты» можно проследить развитие и капризы болезни, а также и отчаяние человека, чувствующего, как расшатывается его воля, как омрачается его рассудок.
Совпадая с его страстью к путешествиям, в нем мало-помалу развивается вкус к одиночеству. Эта страсть растет в нем и становится все болезненнее. Между 1884 и 1890 гг. нет книги, в которой не звучала бы эта мрачная нота. Отдельные места в «Монт-Ориоль», в «Сильна как смерть», такие рассказы, как «Ночь», «Одиночество», «Гостиница», целые главы в «На воде», «Под солнцем», «Бродячей жизни» – все это лишь новые вариации на старую тему. Но одиночество в свою очередь печально. «Одиночество, – пишет сам Мопассан, – опасно для интеллектуальных работников… Когда мы подолгу остаемся одни, мы наполняем окружающую нас пустоту призраками». К чему уходить в себя, перерывать всю жизнь? Разве душа художника в мире не обречена на вечное одиночество? И разве для того, кто умеет видеть, вся жизнь не является горьким зрелищем непроницаемости людей и предметов? Любовь сближает тела, но не сближает души. То, что верно относительно любви, верно относительно всех ласк. «Все люди идут рядом через события, но никогда ничто не в силах слить воедино два существа, – говорит Мопассан, – невзирая на тщетные, хотя и неустанные усилия людей, с самых первых дней мира, – усилия разбить тот ад, из которого рвется их душа, замкнутая навеки и навеки одинокая, – усилия рук, губ, глаз, уст, обнаженного трепещущего тела, усилия любви, исходящей поцелуями».
Внезапно среди того молчания, в котором он жаждал уединиться, он услыхал «внутренний, глубокий и отчаянный крик». Он ждал его и встретил, трепеща от ужаса. Этот голос кричал в нем «о крушении жизни, о бесплодности усилий, о слабости ума и бессилии тела». Этот таинственный голос, который Мопассан услыхал однажды ночью на яхте «Милый друг» – не более как символ. То было на самом деле страшное нервное возбуждение. Но Мопассан не стал противиться ему, а, наоборот, с этой поры отдался всецело панике чувств и бреду ума. Ужас входит в его жизнь наряду с потреблением наркотических средств. В этом стремлении к тому, что способно его терзать, многие видят один из любопытнейших симптомов невроза, который его подтачивал.
Произведения, где Мопассан описывает страх, многочисленны; о них одних можно написать целый этюд. Рассказывая свои кошмары и рисуя свои призраки, Мопассан делает это, однако, с некоторою неуверенностью, колеблясь, что само по себе является уже залогом их искренности и «подлинности». Из боязни показаться смешным, он словно отступает перед начатою исповедью. Несообразность приводимых фактов успокаивает его; вырванные из той обстановки, которая делала их правдоподобными, они уже не внушают ему того ужаса. Ясность слов и логика фраз рассеивают их туманность. Поэтому все подобные рассказы, хотя и написанные «кровью сердца», представляются автором в виде загадок, в виде вопросов, поставленных публике («Он?», «Кто знает?»). Автор словно говорит читателю: «Читай, смейся над моею слабостью, над моим ужасом, над моим безумием сколько угодно; но, главное, помоги мне разобраться в самом себе, помоги крикнуть со всею силою правды и логики, что рассказы мои не более как призраки, фантазии, бред больного!»
До сих пор, однако, Мопассан, среди своего одиночества, среди своих предчувствий смерти, не терял власти над собою. Но мало-помалу сознание собственной личности начинает ускользать от него; и этот решительный момент находит отражение в его творчестве. Критика при разборе «Орля» не раз указывала, насколько рассказ этот ценен в качестве документа к истории болезни автора. Три рассказа, написанные с промежутками в три года, являют симптомы медленного угасания писателя. Рассказ «Он?» рисует читателю явление, известное в науке под названием «внешняя автоскопия»[4]; оно состоит в том, что человек видит самого себя. В «Он?» Мопассан рассказывает, как, вернувшись однажды вечером после долгого дня, проведенного в одиночестве и нервном возбуждении, герой рассказа находит дверь квартиры отпертой; войдя в комнату, он видит человека, сидящего в кресле и греющегося у камина. Он протягивает руку, чтобы опустить ее на плечо сидящего, – кресло пусто… С этой минуты во мраке ночей он будет жить в невероятном страхе увидеть снова таинственного двойника, созданного его воображением.
В 1889 г. Мопассан в реальности оказался жертвою такой галлюцинации. В то время как он сидел за письменным столом, дверь его кабинета отворилась и в комнату вошла его собственная фигура, села против него, опустив голову на руку и начала диктовать то, что он писал. Когда он кончил и встал с места, видение исчезло. Эта галлюцинация совпадает с эпохой появления у Мопассана характерных симптомов прогрессивного паралича.
