— Я понимаю, — снова начала Зоя. — Абсолютно все понимаю. Это тяжелый в твоей жизни момент. Тем более надо с умом, внимательно разобраться. Не поддаваться излишне эмоциям. Именно… Как сделать разумней? Ты- дочь. Но и мать, и жена. У Полины Александровны есть своя прекрасная комната, в прекрасном районе. Меняться? Оставить как вариант, на случай если разругаетесь вдрызг? А это будет, будет. Она и вас всех еще перессорит…

Была бы другая какая-нибудь, ну, безобидная старушка, от которой пусть и нет помощи, но и выверта никакого не ждешь. Помню, как она на твоем дне рождения… Да что там! Павел у тебя, конечно, золото, терпелив, благороден, но и тут бы я не поручилась. Ты только представь, представь, как это будет, может быть…

Лизина мама молчала. Зоя тоже не торопилась продолжать. Верно, обе они это себе представляли. И Лиза, слушающая за дверью, тоже.

— Боже мой, голова кругом, — Лизина мама вздохнула. — Не знаю, что и решать, С Павлом еще не говорила. Он, конечно…

— И не говори, — Зоя твердо произнесла. — Неизвестно, что еще дальше будет, боюсь накликать беду, но ведь если бы действительно какая-то неизлечимая была бы болезнь, беспомощность, неподвижность, твой долг, конечно… Но теперь? Почему? Старая? Но так это всех нас ждет. И заранее стоит подумать, чтобы не оказаться обузой.

— Да, правда, — Лизина мама обронила глухо. — Как это страшно, неужели…

— Ну, перестань. Живи и не выдумывай глупостей. Прекрасный у тебя муж, дети, Бога-то не гневи. Ты умница и все сумеешь. К матери съездишь, вкусненькое отвезешь, вернешься домой, к себе, — а так хорошо у тебя, ладно, дружно! Действительно, по-доброму завидую. Не осложняй, не омрачай. И не вынуждай меня к цинизму, но жизнь-то у нас одна.

Лизина мама молчала.

— И все же, — наконец она произнесла, — почему мы так жестоки? Так проще?

Но есть справедливость? Зоя, милая, если с нас спросят, успеем ли мы объяснить?

Дверь распахнулась. Лиза отпрянула, держа поднос обеими руками.

— Чай, — пробормотала, — готов. Только остыл наверно…

…Было лето. Не часто они себе позволяли вот так, встав спозаранку, отрешиться сразу от всех дел, которых и в воскресенье оказывалось достаточно. А тут — поехали купаться! Купальники, правда, не скоро нашлись.

Брат еле втиснулся в прошлогодние плавки, мама уверяла, что просто на берегу посидит, а папа надел «семейные» трусы, прошелся в них, и все чуть не попадали со смеху.

Погрузились в недавно купленный «Москвич», вела его мама, трусила, волновалась, жала резко на тормоз, из проезжающих мимо машин летела ругань, папа, сидевший рядом с мамой, в окно высовывался и тоже что-то едкое маминым обидчикам орал. Лиза с братом на заднем сиденье черешню ели, в горсть собирая липкие косточки.

И снова Лиза чувствовала, как все туже, звонче натягивается в ней струна, восторгом грудь распирает, но ноет, щемит где-то в межреберье, и ликующий, тревожный шепот будто слышится со всех сторон — живи, гляди, спеши, не упусти, не медли.

На загородную трассу выехали, влились в поток машин, мама сделалась увереннее. Оборачивала к папе свой нежный профиль, и папа поглядывал на нее, губы их шевелились, но Лиза вдруг перестала их слышать: как им хорошо, думала, как они довольны, купаются в своем счастье, плывут, ныряют, отфыркиваются по-дельфиньи — глядела на их головы, профили, заговорщические улыбки.

И все туже, все больнее натягивалась в ней струна.

Белесое жаркое солнце глаза слепило, искали тенек, где можно оставить «Москвич». Лиза, вылезая, ударилась о дверцу колонкой, послюнила: коленка была шершавая, толстая. Сознавая свою непривлекательность, уязвленная этим, Лиза огляделась по сторонам и вздернула подбородок.

Пляж оказался песчаным, утоптанным. Плоская желтая вода теснилась в узких берегах. Брат попросил надуть резиновую зеленую в желтых пятнах лягушку, чтобы с ней плавать. Лиза, дыша больничным запахом нагретой резины, подумала: это большая разница — пять лет.

Мама шла впереди босая, оставляя маленькие округлые следки. Папа сказал, что можно взять напрокат лодку, лодочная станция во-о-он там!

Пока сталкивали в воду лодку, у мамы взмок подол, ноги облепил, ее усадили и уже вместе с ней лодку толкали. Папа на весла сел, греб, и река вдруг стала широкая, просторная, и берег с ее середины виделся четче, ярче, круто поднимались, проворачивались жестко весла в уключинах, смачно плюхались о воду, папа греб, греб…

…Мы плыли. Мама сидела на корме, улыбалась задумчиво, странно, ветер, на берегу неслышный, ее волосы перебирал, папа греб, наклонялся вперед, назад почти навзничь откидывался — и это конечно же было счастье, следовало его схватить, сжать в горсти, чтобы потом снова и снова, раскрывая ладонь, видеть, как мы плыли, как греб папа, мамины волосы перебирал ветер, и мы еще не подозревали, как она, наша мама, стара.

Это рассказ о городе и его жителях, которых я знала и любила. Теперь все стало другим.

До чего она развеселилась! Хохотала, запрокинув голову, и убегала, прячась за спину нянечки, — хотела, чтобы ее ловили, а дети из старшей группы наблюдали с почти уже взрослым безразличием. Пришлось схватить, одернуть, взглянуть строго в глаза: «Нюся, перестань сейчас же! Стой, я не могу тебя так одевать».

Она все смеялась. Сползала со скамьи, болтала ногами: валенок упал, шубка на полу оказалась, и на шлепок никак не отреагировала — вот бесенок.

И вдруг стихла. Огромные сиренево-серые глаза застали без всякого выражения: это каждый раз пугает — чужое, странное, ускользающее — в ней, пятилетней. Но ладошка была теплой, мягкой. В пятнистой шубе, подпоясанной ремешком, она шла вперевалочку, всем корпусом разворачиваясь, чтобы взглянуть направо, налево: там собака пробежала, тут тетя с коляской прошла.

— Будешь хорошо себя вести, получишь конфету. Взмах ресниц, недоверчивый, тоненький, на срыве голос:

— Сейчас?

— Нет, чуть погодя. Дойдем до метро, тогда вот…

— Хорошо. — Она со вздохом согласилась. Приняла условия, не вникая, не умея пока вникать. И снова внутри сдавило виноватой к ней жалостью: отчего дети должны покоряться взрослым, хотя они добрее, правдивее, а?

Но уж слишком она медлила в своей толстой шубе, а ведь скоро шесть, следовало спешить. Куда, зачем? Чтобы не задавать себе дурацких вопросов, прибавим шагу. Потянула за руку чересчур резко, да?

— Я не могу так быстро! Я устала… — капризно, хныкая.

Вот! Потакать нельзя. Неправедный взрослый гнев — не раз он уже оказывался спасительным — всколыхнулся:

— Дрянная девчонка! Что за нытье противное! Уйду. Оставайся здесь одна.

Пальчики слабо, бессильно вцепились в руку, но в глазах не испуг, а упрямство. Маленького человека нельзя унижать.

— Иди. Я знаю дорогу, — с обидой, тихо. Но пальчики крепче вжались: мол, не пущу.

Зима, а кругом одна слякоть. Город уничтожает белизну, а вообще снег, настоящий, сугробный, остался хоть где-то? И бывает ли еще зеленая-зеленая трава, густая, неизмятая, неистоптанная, целебная даже своим цветом, запахом, нежно-горьковатым, от которого голова кружится и хочется упасть, запрокинувшись, чтобы небо плыло, уносило с собой куда-то, — бывает еще такое? И где?

У метро черным роем вылетали, залетали в распахивающиеся двери люди. А некоторые, неловко зацепенев, стояли поодаль, притворяясь, что не ждут, а так просто, от нечего делать разглядывают прохожих.

Действительно, стыдно ждать!

— Ну, если хочешь, вот конфета.

Лукаво-снисходительная улыбка тронула углы маленького рта. «Да неужели откажусь?» — вот что улыбка эта выражала. Не просто лакомка, нет, тут уже обозначен жизненный опыт: дают — бери. И как бы в подтверждение — конфету не в рот, а спешно, по-беличьи, в мохнатую варежку. В дупло. Для подслащения возможных в будущем неприятностей? Для продления удовольствия сознанием обладания? По привычке, выработанной в детском саду?