Один из последних концертов (он был в Токио) превратился в настоящий фестиваль японо-советской песни. Об этом стоит рассказать подробнее.

Глава компании «Исии мюзик промоушн» сообщила, что вечером на концерте нас будет приветствовать популярный в Японии и Советском Союзе вокальный квартет «Дак Дакс» («Черные утята»).

«Отработали» мы первое отделение, идет второе. В самом конце его значилась по программе песня Григория Пономаренко «Оренбургский платок». Не успела я допеть последнюю ноту, как на сцене — откуда они только взялись — появились симпатичные парни из «Дак Дакс», с которыми я познакомилась еще в Москве. Один из них подробно рассказал публике об авторе песни (между прочим, этот квартет прекрасно исполняет «Тополя» Пономаренко), о далеком Оренбурге, где делают известные на весь мир платки из теплого козьего пуха, о том, что оренбургский платок в песне — трогательный символ дочерней любви к матери:

Потом по знаку старшего они выстроились полукругом около микрофона и стали петь, как видно, очень популярную в Японии песню, потому что публика зааплодировала. Но когда вместе с квартетом мы впятером запели «Подмосковные вечера» Соловьева-Седова, в зале раздались такие овации, что заходила гигантская люстра под потолком. Я исполняла первый куплет, они второй, а потом подхватывал весь зал.

После концерта я поинтересовалась, о чем была песня, на которую так бурно реагировала публика. Оказывается, японская песня, как и «Оренбургский платок», тоже посвящалась матери. Только там мать посылает своему сыну, уехавшему на заработки в город, варежки, чтобы он не мерз и чаще вспоминал родной дом.

«Вы знаете, — сказал Тору Сасаки, один из певцов квартета, — в Японии, как ни в какой другой стране, высоко развит культ матери, учителя, воспитателя. На свадьбе, например, учителя сажают рядом с матерью и молодоженами. Вот почему наша публика так тонко откликнулась на ваш распевный и лиричный «Оренбургский платок» и на наши «Варежки», увидев в обеих песнях одни и те же морально-этические ценности, определяющие национальный характер наших народов. Только ваша песня, — заметил мой собеседник, — глубже. Ведь матери всегда любят своих детей, тут все ясно; проблема в том, как дети отвечают на материнскую любовь».

Находясь в Японии, я увидела, как велик интерес японцев к нашей культуре, к русской народной и современной советской песне. К пластинкам здесь, как правило, прилагаются буклеты с текстами песен на русском и японском языках, издается большое количество всяких красочных каталогов и песенников. Когда я спросила, чем объяснить такой интерес к советской музыке в стране, испытывающей огромное воздействие американского образа жизни, в том числе американского джаза, мне ответили, что русская песня привлекает японцев своей эмоциональностью, задушевностью, глубиной содержания…

В Японии с легкой руки одного бойкого журналиста окрестили меня «королевой русской песни». «Так надо для рекламы, — объяснили мне, — в бизнесе без броских эпитетов не обойтись. Мы ведь должны были на вас заработать».

Накануне отъезда со мной пожелал встретиться представитель одного хорового общества; он приехал ко мне в гостиницу, представился и осторожно спросил, не соглашусь ли я участвовать вместе с хором в телевизионной программе.

— Правда, нам известно, — сказал мой собеседник, — что у вас «закрытое общество» и поэтому такое не приветствуется.

— Что ж, — шутливо ответила я, — если вы считаете, что наше общество «закрытое», я постараюсь его открыть, хотя бы для того, чтобы вы больше никогда об этом не говорили. — И раскланялась типичным японским поклоном в знак уважения и почтения к собеседнику.

В тот же день по телевидению состоялось мое выступление с японским хором. В передаче среди других песен прозвучала и очень любимая в Японии «Калинка»…

Вот и подошло к концу пребывание в этой удивительно певучей стране, где у нас осталось множество друзей. В день отъезда один из токийских журналов писал: «Русские песни распахивают сердца японцев для дружбы с Советской страной». И еще одно высказывание запечатлелось в памяти: «Талантливые интерпретаторы русской песни убедили японцев, что породившая и приславшая их сюда Родина не может желать войны. Они доступнее, чем дипломаты, апеллирующие к разуму, но не к чувствам, доказывали своими выступлениями, что мир — это лучший путь в наших отношениях».

Зимой 1967 года с оркестром имени Осипова я побывала в Австралии. В рассказе о том времени очень уместно слово «впервые»: впервые я выезжала за границу так надолго — почти на трехмесячные гастроли, впервые — с таким замечательным коллективом, впервые — в такую далекую страну.

Мельбурн встретил нас огромными щитами с экзотической рекламой: «Только в Австралии вы увидите самые мощные эвкалипты в мире, только здесь сможете любоваться уникальными животными — кенгуру, ехидной, сумчатым медведем коала. В прибрежных океанских водах вас ожидает встреча с акулами».

Но мы-то приехали на «зеленый континент» не как туристы, совсем другие мысли теснились в голове. О том, как выйдешь на сцену, что будешь петь, как примут, поймут ли, оценят. Страна-то уж больно далекая, необычная во всех отношениях.

И вот премьера.

За несколько минут до начала заглянула в зал — что хоть там за публика? В партере рассаживаются мужчины в строгих черных смокингах, многие с тростями в руках, лица надменные, невозмутимые, на них словно написано: ну-с, посмотрим, чем вы нас собираетесь удивить! Женщины в длинных вечерних туалетах, в дорогих мехах. Импресарио назначают весьма высокую цену за билеты, позволить себе пойти на премьеру зарубежных гастролей может далеко не каждый.

Из солистов я выступала первой. Вышла, поклонилась. Почувствовала сразу, как наставили на меня бинокли и лорнеты: изучают, в диковинку, поди, домры да балалайки, владимирские рожки!

Запела сначала задушевную «Ивушку», потом искрометный «Снег– снежок» Григория Пономаренко, в самом конце — «Рязанские мадонны».

В Москве убеждали меня — австралийцам подавай только старинную народную песню, ничего нового они не приемлют. И вот «Рязанские мадонны» на подмостках Мельбурна — рискованный эксперимент!

Оркестр вступил первыми тактами, я вся как-то внутренне мобилизовалась, будто изготовилась к поединку с этой «застёгнутой на все пуговицы» публикой. Запела и мысленно перенеслась на Родину, на Рязанщину, где живет героиня песни. Настороженность зала разжигала самолюбие, добавляла творческой злости: хоть не знаете вы нашего языка, все равно заставлю понять, о чем пою.

Я увидела, как среди «непробиваемой» австралийской публики замелькали носовые платки, услышала в тишине зала всхлипывания. Реакция зрителей подстегнула меня, и финал песни я спела с большим эмоциональным подъемом.

После концерта меня попросили встретиться с группой зрителей. Это были респектабельные господа с женами и детьми. Они принесли гигантскую корзину алых роз (там не принято вручать цветы на сцене) и представились. Правительственные чиновники, преподаватели университета, бизнесмены. Им хотелось знать, что означает указанное в программке название этой песни — «Рязанские мадонны».

— Наш поэт Анатолий Поперечный, — сказала я, — воспользовался образом мадонны, чтобы запечатлеть подвиг русской женщины в минувшей войне.

— А почему мадонна называется Рязанской?

— Рязанщина — глубинная область России, центр ее. В войну этот край очень пострадал. Там осталось много вдов, сирот…

В зарубежных поездках часто приходится выступать в роли лектора-пропагандиста. Убеждать, рассказывать, растолковывать. Вот и тогда я рассказала, что героиня этой песни — юная мать — «солдатка в двадцать лет», что это понятие — прямо-таки социальная категория, которая появилась в нашей демографии во время войны. Мои собеседники попросили пропеть вполголоса эту песню еще раз. Они слушали, затаив дыхание, стараясь уловить смысл незнакомых им русских слов, из которых складывался обобщенный образ женщины России.