Но Омега была несчастна. Однажды ночью, когда золотой столб луны качался в воде, она помчалась, сидя на спине оленя, через море в зеленую страну под луной, а Альфа остался один на острове.

Но вот к нему пришли его дети. Новое поколение выросло на острове. Они называли его «отцом». Это были маленькие змеи, поросята, обезьяны и другие хищные животные и ублюдки. В отчаянии он побежал от них к морю. Небо и море окрасились кровью. Он слышал крики, раздававшиеся где-то в воздухе. Земля, небо и море сотрясались. Альфа объял великий страх.

Олень принес Омегу обратно.

Альфа сидит на берегу. Она идет к нему. Альфа чувствует как кровь в нем закипает. Он убивает Омегу. Склонившись над мертвой, он пугается выражения ее лица. Таким оно было в лесу когда он любил ее.

На него набросились все ее дети, все звери острова и растерзали. Новое поколение заполнило остров.

Уже до пребывания в клинике доктора Якобсона Мунк стал писать иначе, более светлыми красками. После клиники краски стали еще светлее, но самая большая перемена произошла выборе тем. Они уже не такие грустные и мрачные, как раньше. Кроме того, игры красок, взлет и падение линий, деление плоскостей стали для него важнее смысла картины. Месяцы, проведенные в клинике доктора Якобсона, не избавили Мунка от его странностей, не излечили его душевного заболевания. И все же с ним произошло нечто вроде чуда. Он вышел из клиники боле здоровым, чем когда бы то ни было, и мог, во всяком случае, сам следить за собой. С 1910 по 1920 год он не пил совершенно. После 1920 года случалось, что он выпивал, но, как только замечал, что вино ослабляет его трудоспособность, снова становился трезвенником.

— Теперь я выпиваю бокал шампанского, только когда иду к зубному врачу. Часто заставляю его долго ждать. Не хочется, чтобы он своей бормашиной уничтожил чудесное опьянение.

В последние годы жизни Мунк не ел мяса. Почти не курил. Пил чай вместо кофе и избегал принимать лекарства.

— Якобсон — хороший врач. Расхаживал, словно папа, среди белых медицинских сестер и нас — бледных больных. Пища тоже была белая. Все было белое, кроме самого Якобсона. Мне захотелось сказать свое слово, и я уговорил его позировать мне. Я написал его огромным, широко расставившим ноги, среди безумия всех возможных красок. Тогда он запросил пардону. Стал кротким, словно голубь.

— Выпьем рюмочку, Якобсон!

— Вы хотите?

— Нет, — ответил я. — Только я тоже хочу сказать свое слово. Какого цвета нам сделать бороду? А не кривоноги ли вы, Якобсон? Интересно, кто купит эту картину?

— Папа Якобсон стал моим пленником. Он не хотел быть кривоногим или зеленобородым.

— Не думайте, что легко выйти из больницы. Если меня кто-нибудь упрячет в такое место, то не знаю, смогу ли я оттуда выйти. Ведь если тебя о чем-либо там спрашивают, то нельзя отвечать, как хочется. Нужно сначала подумать и догадаться, какого ответа от тебя ждут. Если не сумеешь ответить на вопросы, как требуется, никогда оттуда не выйдешь.

Двадцать лет спустя после выхода из нервной клиники, Мунк встретил Якобсона на улице. Он его не узнал.

— Вы меня не помните? — спросил Якобсон.

Мунк взглянул на него.

— Это доктор Якобсон? Боже милостивый! Вы совершенно изменили окраску.

После смерти Карстена [16] Мунк сказал:

— Это же ясно, что Людвиг Карстен не был плохим человеком. Плохой человек не может так писать. По-моему, всеми своими проделками он лишь хотел скрыть свою слабость и доброту. Вы слышали о том, как он купил четыре бутылки водки и стал бросать их через окно в дом для престарелых? Поднялся страшный шум. Один старик упал на лестнице, сломал шею и умер.

— Он ведь был пьян, — сказал Карстен.

— Может быть, из-за этой смерти Карстен и пил. Он был легко ранимым человеком и не решался быть трезвым. Поистине, нелегко быть человеком. Не всем дано быть хитрым как змей, кротким как голубь и диким как тигр. Нужно многое, чтобы пробиться. Однажды, будучи пьяными, мы подрались, и я сбросил его с лестницы. Он не умел драться. Я притащил ружье, прицелился и выстрелил. Меня спас дюйм, на который я промахнулся. Я часто об этом думаю. Это мучит меня до сих пор. Подумать только, если бы я попал. Я пытался это написать. Летний пейзаж и человек целится из ружья.

В живописи для Эдварда Мунка заключался смысл жизни. Быть художником, достичь вершин в искусстве — значило приблизиться к совершенству. Это примиряло со всем.

Однажды в Осло приехал Рабиндранат Тагор. Он выступил в актовом зале университета с лекцией об искусстве, в которой утверждал, что духовное содержание играет большую роль в искусстве Востока, чем в искусстве западного мира. Ему сразу понравилось искусство Эдварда Мунка, и он купил одну из его картин. Через несколько лет в Осло приехал близкий друг Тагора.

Он привез Мунку привет от Тагора. Я отвез его к Мунку и переводил беседу. Друг Тагора низко склонился перед Мунком и сказал:

— Мой господин и друг Рабиндранат Тагор просил передать вам свой почтительный привет. Он ценит вашу картину как жемчужину в своей коллекции.

Мунк попросил меня поблагодарить и спросить, что он думает о жизни после смерти. Индус считал, что все должны заново пережить свою жизнь, пока не станут чистыми и добрыми.

Мунк спросил, знает ли он таких чистых и добрых людей, которым не нужно заново переживать свою жизнь. Индус ответил:

— Мало кто совершенен. Я знаю только одного — Махатма Ганди.

Мунк спросил, не избежит ли Тагор необходимости заново пережить свою жизнь. Друг Тагора сказал:

— Мой господин — великий мастер. Может быть, он величайший писатель, живущий в Индии. Но ему придется пережить жизнь снова.

— Разве то, чего художник достигает в искусстве, не самое главное? Спросите, не считает ли он, что Тагор достиг вершин искусства. — Индус ответил:

— Тагор — великий художник. Может быть, величайший и живущих в Индии, но я думаю, что ему придется заново пережить жизнь.

— Если художник достигает вершин искусства, то ему просто-напросто некогда посещать больных и помогать бедным. Скажите это ему и спросите, неужели Тагор не весь в своем искусстве, неужели он не достиг вершин искусства? — Индус повторил:

— Мой господин Тагор — великий мастер. Но и ему, как нам всем, придется заново пережить свою жизнь.

Сначала Мунк безмолвно взирал на гостя. Затем сделал шаг вперед и низко поклонился. Он потерял равновесие и чуть было не упал, но удержался, сделав несколько мелких быстрых шажков. И, выходя из комнаты, сказал мне:

— Уведите его к черту.

Эдвард Мунк иногда целыми неделями вынашивал картину, прежде чем садился писать. Часто что-то придумывалось во время работы, но в основном он точно знал, какой будет картина, не сделав еще ни одного штриха. Даже имея перед собой модель, он писал по памяти. А если и глядел на сидевшего перед ним человека, то, скорее, для того, чтобы освежить какую-то деталь в той картине, которая уже были готова у него в голове. Поэтому Мунку было легко позировать. Можно было вертеться сколько душе угодно и даже немного переменить позу. Мунк писал, часто не отрывая глаз от холста.

— Я предпочитаю иметь модель или ландшафт перед собой. Тогда я чувствую себя свободнее. Случается ведь, что я что-то забываю.

Он бывал так увлечен работой, что даже не замечал, если его модель вставала и уходила. Решив написать моих сыновей, которым тогда было десять и шесть лет, он приехал к нам в автомобиле. Сначала хотел писать сидя в машине, но потом вошел в сад. Все время разговаривал, пока вынимал холст, краски и кисти. Младший мальчик не смог долго стоять неподвижно и ушел. Немного погодя ушел и старший. Мунк продолжал говорить и писать, не отрывая взгляда от картины.

— Вы молодцы, что так хорошо стоите. Дети Людвига Мейера не могли и минуты постоять спокойно. Начали кидаться камнями.