— Между прочим, идеальный хаос так же недостижим, как и случайные цифры, лежащие в основе криптографии, — вещал Франк, просвещая между делом Путиловского. — Приходится изобретать машинки для производства случайных цифр, но и они несовершенны и через какой-то промежуток времени цифры повторяются. Очень сложная математическая проблема!

— Хочешь наблюдать идеальный хаос? — усмехнулся Путиловский. — Зайди утром в понедельник в любое министерство — ты его увидишь в первозданном виде. Как перед сотворением тверди и воды.

— Все было! — продолжал Франк. — Это первым подметил еще Екклесиаст. Значит, уже тогда люди наблюдали цикличность, казалось бы, случайных процессов! Вот мы с тобой сидим в этой ложе, потом Питер будет разрушен, стерт до основания, затоплен наступающим Балтийским морем, а через десять тысяч лет вновь построят такую же зеленую конуру, два одиноких немолодых господина выпьют, сядут в ложу...

— ...и будут разглагольствовать на ту же тему!

— Вот именно. Смотри, твой Плеве приперся! — и Франк толкнул Путиловского мощным локтем.

— И смотреть не хочу! — буркнул Путиловский, однако посмотрел.

В директорской ложе стоял мрачный Плеве и строго оглядывал зал, отвечая на поклоны и полупоклоны подчиненных и просто заинтересованных склониться перед могущественным царедворцем. Путиловский привстал сообразно своему чину и показал министру набриолиненный пробор. Плеве обождал секунду, демонстративно показывая свое нерасположение к этому чиновнику, но потом все-таки кивнул, однако кивнул с пренебрежением, что стало заметно по небольшой гримаске, проглянувшей из-под усов.

— Он тебя не любит, — протянул Франк. — Мы его тоже не любим! Хочешь, в антракте подойду и спрошу: «Где я мог вас видеть? Вы ужасно похожи на человека, чье дело по обвинению в разбое мой друг следователь вел в суде!»

— Перестань, — хихикнул Путиловский, хотя в душе позавидовал такой несбыточной каверзе. — Давай лучше на дам любоваться! Смотри, вон в той ложе какое семейство угнездилось.

И он поклонился совершенно незнакомой молодой даме, которая вспыхнула от удивления, но в ответ улыбнулась и сразу же зашептала на ухо компаньонке, смерившей Путиловского опытным взором старой балетоманки.

— Это, брат, купчихи, — мечтательно протянул Франк. — Хороша рыбина! Одного приданого, поди, миллиона три... А что, Пьеро, слабо вот так, просто, из одного только чувства приятности взять да и жениться на купчихе? Сейчас попадаются весьма образованные! Ты посмотри, анахорет, какие плечики! Сам бы ел, да грехи не пускают!

— В моем случае это будет чистейшая имму-рация,— печально вздохнул Путиловский.

Франк задумался над значением сказанного, но не осознал.

— Сдаюсь, — признался философ.

— Иммурация — прижизненное заточение, ведущее к гибели. Им мурус — в стену. Я гибнуть не хочу. Я хочу умереть сам, по собственной воле. А не по воле данной красоточки.

— Это ты зря. Говорить о смерти могут только профессионалы.

— Доктора?

— Покойники!

Все обещало приятный вечер. Взгляды прелестной купчихи становились настойчивее и красноречивее. И тут произошло непредвиденное и инфернальное: в тяжелом занавесе образовалась узкая щель, и из нее вылезла знакомая всем фигура Теляковского, управляющего императорскими театрами. У плеча Плеве возник егерь и конфиденциально наклонился к уху министра.

Все это действо происходило одновременно, и у Путиловского непривычно заныло сердце: случилось нечто неординарное.

— Господа, прошу внимания. — Обычно громкий кавалерийский голос Теляковского звучал глухо и растерянно.

Возникшая было в зале некая суета и перешептывание вдруг прекратились, и воцарилась гробовая тишина.

— Господа, прошу внимания, господа! — повторил Теляковский и заплакал.

— Что еще? — глупо спросил Франк.

— Тихо!

Путиловский встал. Плеве исчез из своей ложи, точно растворился в ее темноте.

Наконец Теляковский справился с самим собой и неожиданно воскресшим голосом заговорил твердо и громко:

— Господа! Только что получено сообщение: сегодня утром на японской мине подорвался броненосец «Петропавловск».

Зал застыл на вдохе.

— Погибли адмирал Макаров, двадцать восемь офицеров и шестьсот двадцать матросов. Великий князь Константин Божьей милостью спасен. Согласно высочайшему распоряжению, увеселительные мероприятия и спектакли отменяются. Прошу разойтись.

Несколько секунд стояла полная тишина. И вдруг как прорвало: внезапный шум, вскрики, у нескольких дам началась истерика. Путиловский осмотрел зал — сейчас начнется паника. Что-то надо предпринять. На Теляковского надежды не было никакой, он стоял на авансцене и уже в открытую плакал, даже не утирая слезы платком. Сейчас зал превратится в кисель.

— Гимн! — негромко, но четко крикнул Путиловский.

Голоса подхватили:

— Гимн! Гимн!!

Занавес раздернулся, как по волшебству на сцене оказался хор, Направник взмахнул палочкой. Заиграли вступительные такты, и хор вначале нестройно, но набирая силу, запел вступительные строки «Боже, царя храни».

Все встали и подпевали по мере возможностей. Хор вступил во всю мощь. Такого сильного исполнения, как потом писали газеты, никто припомнить не мог. Даже безголосый Франк пел, ничуть не стесняясь своего дарования.

По давней привычке Путиловский незаметно осматривал публику. Офицеры, в особенности морские, были бледны чрезвычайно, почти не пели, но играли желваками скул — понятно было, что в душе у каждого бушуют нешуточные гневные страсти. Гражданские лица, наоборот, были в основном красны от возбуждения и желания тут же переговорить и высказать свое квалифицированное мнение о настоящих причинах гибели такого мощного линейного корабля, каким слыл « Петропавловск».

И точно: едва только в ошеломлении вышли на улицу, Франк тут же стал излагать свои военно-морские мысли, как будто всю свою жизнь пропил старшим боцманом на корабле.

— Как можно было плыть одним в таком опасном месте? В таких случаях впереди надо пускать несколько малозначащих судов, груженных пустой породой, и только за ними плыть «Петропавловску»! — трындел Франк. — Боже, какой позор! Пьеро, ну что ты молчишь?

— Во-первых, плавает одно дерьмо. А корабли ходят. Во-вторых, Макаров поумнее всех нас, сидевших в этом зале, вместе взятых! — Путиловский поднял меховой воротник шубы, почему-то вдруг ему стало зябко, — В-третьих, это война. И потери неизбежны. Будут еще. Впереди должны были идти минные заградители и тралить проход для тяжелого «Петропавловска». Он же очень большой. А проходы в минных полях делают специально извилистыми. Вот на повороте и зацепил. Скорее всего. Не пёр же он прямо в минное поле! Я тебя прошу, помолчи!

И Франк покорно замолчал.

Можно было взять извозчика, но сидеть вначале в экипаже, потом дома, без движения и мысли, не хотелось чрезвычайно. Нужен был какой-то выброс всей печальной энергии, внезапно обрушившейся на сидевших в зале. Эти шестьсот пятьдесят (без одного) погибших в единую секунду не могли исчезнуть из жизни просто так, они взывали к памяти настолько мучительно ощутимо, что хотелось выть, но выть было невозможно в силу цивилизованности. Отбросить ее в сторону и отдаться чувствам можно было лишь одним, знакомым способом. Что Путиловский с Франком и сделали.

Они нырнули в первый попавшийся винный погреб, не обращая внимания на странные компании, тихо переговаривающиеся по углам, сели за свободный столик, заказали графин водки, готовую закуску, чтобы не ждать, и молчали — слова не приходили, а болтать просто так не было никаких сил.

Путиловский сидел, уставившись в глухую стену, на которой услужливое воображение рисовало картину гибели еще живых людей, не могущих выбраться с нижних палуб на спасительный воздух. Недавно они с Бергом инспектировали на предмет возможных террористических актов корабли, на которых регулярно бывал государь, и пролазали целый день, проникая в такие узкие щели, куда не ступала нога человека. Но матросы были везде.